Самодержавный попаданец. Петр Освободитель - Герман Романов

— По какой, осмелюсь спросить, ваше величество?

— Они бездари и петиметры, и пользы от них никакой! Нет, польза была — когда им головенки поотчикали, остальные бездельники разом скукожились, а государство триста тысяч семей рабов, которые угождали своему сиятельному хозяину, в свободных землепашцев обратило. Это доходы казны резко увеличило. Но это так, к слову. И вы, и братья Орловы, и Потемкин, и многие другие мятежные гвардейцы помилованы мною только потому, что России ваш труд на ее благо нужен — великую пользу стране вы все принести сможете!

В голове княгини все смешалось — умная женщина на секунды впала в полный ступор. Но потом мысли, словно подхлестнутые, понеслись в ее голове галопом. Она видела тогда ненависть в его глазах, глубокую и стойкую! Он хотел ее разорвать собственными руками, но чудовищным усилием воли сдержался.

Это что же выходит — император может наступить на горло самому себе и пощадить своих врагов, если они действительно делают или смогут совершить для Российской державы много полезного? Тогда он достоин править, более того, перед таким стоит преклоняться!

Теперь ей стало ясно, почему Като осталась на престоле — чувства чувствами, но подруга воспринимала дела России как свои собственные, потому и не пострадала. А теперь и ее очередь настала…

— Государь!

Внутри словно распрямилась пружина, и она сползла на пол и встала перед императором на колени. Раньше бы не смогла, но сейчас ее уже не давила гордыня.

— Если можно, то отправьте меня с мужем и детьми…

— Не можно, а нужно, Екатерина Романовна. И встаньте с колен, здесь холодно!

Без малейшей натуги Петр Федорович донес ее до топчана, удобно посадил, подоткнув под бок подушку, бережно укутал пледом. Это и поразило больше всего — из него буквально сочились сила и добрая мужская надежность, и слезы помимо воли брызнули из ее глаз.

— Простите меня, ваше величество… — Она захлебывалась слезами, уткнувшись в его плечо. — Простите ради Бога…

— Беды России, и нынешние, и, не дай Бог, в будущем, от того, что русский народ не един! — Он ласково, по-отечески, погладил ее по голове. — Меньшая часть пользуется всеми благами — то есть дворянство, а большая часть пребывает в убогости и дремучести. И нам надо не дать расшириться появившейся трещине в пропасть, тогда будет поздно. Надо эту трещину осторожно засыпать. А для того нужно всемерно облегчать участь крестьян, постепенно выводя из рабского состояния, и просвещать народ. Вы займетесь только вторым — Сибирь не знает рабства, но нравы там жуткие! — Он отстранил ее и пристально взглянул Дашковой в глаза: — Я предлагаю вам с мужем построить университет. Вы станете его первым ректором. И на века он войдет в историю как Дашковский. Это и станет памятью о ваших делах на благо России! Согласны, Екатерина Романовна?

— Да, государь, да…

— Катенька, что ты говоришь? — встревоженный голос мужа вывел ее из забытья. Она встряхнулась, поняла — на солнышке пригрелась и задремала.

— У тебя слезы? Опять кошмар?

— Нет, моя любовь! То только прошлое! Разное было — плохое и доброе, но пусть останется последнее. Дай мне свою руку!

Она взяла крепкую ладонь мужа и прижала ее к животу, улыбнулась краешками тонких губ.

— Что с тобой?

— Там бьется твоя кровинушка, любовь моя!

Князь за секунду зарделся, словно юноша, а не муж с седой головой. А Екатерина Романовна посмотрела на купола красивейшей Крестовоздвиженской церкви и еще раз улыбнулась — маковки небольшого придела уже не было видно — ее заслоняло строящееся здание университета…

Троянов вал

— Сколько их вывалило?!

— Тьма-тьмущая!

— Да мы их замаемся рубить!

Лейб-кирасиры дружно заерзали в седлах, залязгали палаши — многие всадники по привычке проверяли, как ходят тяжелые клинки в обшитых кожей ножнах. Некоторые даже дотрагивались до пистолетных кобур, но только страха в их коротких репликах не было ни на грош.

Бои под Рябой Могилой и Ларгой уже показали, что если турки и татары не могут маневрировать или удрать, то слитный строй всадников на высоких и крепких лошадях, облаченных в тяжелые кирасы, их запросто сминает, как легко плющит кузнечный молот кожаный татарский шлем, поставленный на наковальню. Бжик! И только ошметки!

Штаб-сержант Степан Злобин усмехнулся — злорадное напряжение начало захлестывать его душу и тело, как всегда бывает перед доброй дракой. Но помимо воли турецко-татарское скопище вызывало… нет, не страх, а так, некоторую опаску, уж слишком их было много.

Пестрая, визжащая, сверкающая саблями конная масса вываливалась и вываливалась на широкое поле, мчась между окутанных дымом русских каре. Тут их ждали растянутые с двух сторон по краям четыре батальонные колонны резервной бригады с натыканными в промежутках пушками, стоявшими чуть ли не колесо к колесу.

За пехотой вытянулись стройные ряды тяжелой кавалерии — вместе с гвардейцами здесь развернулись три армейских полка кирасиров. Но само поле впереди было свободно, лишь перед Трояновым валом беспорядочно сгрудились в некоторых местах, а кое-где вытянулись тонкой линией множество повозок, между которыми в панике бегали люди.

— Какого беса их сюда вынесло?

— Обозники! Что они понимают?!

— Щас татары прорвутся между нами да на них навалятся!

— Порубят в капусту!

Кирасиры тихо обменивались короткими репликами — судьба обозников казалась им предрешенной. Но Степан Злобин был уверен в обратном потому, что поглядывал на офицеров — те были на удивление спокойны, только злые улыбки не сходили с губ. Разговоры прекратились, когда орда выплеснулась на поле, прорвавшись через лощину.

Грянул залп из ружей и пушек, такой слитный, грозный и громкий, что даже обученные лошади заиграли, и их пришлось сдерживать. Все тут же заволокло дымом, разглядеть было ничего невозможно. Пушечный гром донесся и от Троянова вала, что несказанно удивило сержанта — когда же там успели установить орудия?!

А выстрелы из ружей и пушек все гремели и гремели — то вступили в бой следующие шеренги пехотинцев и нечетные орудия. Но уже не так громко — их звуки заглушили вой, крики и стоны умирающего неприятеля да истошное ржание тысяч пораненных лошадей.

Степан напрягся — скоро пороховой дым рассеется, и вот тогда наступит их очередь. Пехота разомкнется, и кирасиры пойдут вперед — сминать, топтать и рубить извечного врага, что за века сотворил столько черных бед и горя на русских землях…

Юконский острог

— Твою мать! — взревел разъяренным медведем Григорий, схватился за пистолет, мгновенно отведя пальцами ударник с зажатым скобой куском кремня. Жизнь в этом суровом краю научила бывших петербуржцев вначале хвататься за оружие, а потом думать. Не стыдно зря поднять тревогу и показаться другим заполошным. Намного хуже, если прозеваешь смерть чужую или свою — места здесь дикие, и кровушка в них льется щедро.

Только заорать во весь голос не вышло — душа внутри возопила ревом, знакомым еще по войне с пруссаками. Под Цорндорфом в него целился из пистолета тевтон — он тогда присел, и выпущенная в упор пуля только чиркнула по волосам, сбив шляпу. И сейчас почти такое же ощущение, при котором душа оледеневает…

Он стремительно нагнулся и рванулся в сторону. Бок чуть резануло, но вскользь, а Орлов, растопырив левую руку и даже не развернувшись, правой выстрелил за спину.

— Б-у-х! А-а…

Звук выстрела и хриплый стон раздались почти одновременно. Григорий отбросил сделавший свое дело пистолет и рванул шпагу, только сейчас сумев чуть развернуться вполоборота.

Свистнула сверкающей полосой острая сталь — и тут же руку чуть дернуло, клинок нашел чью-то плоть.

— А-а!

Страшная штука шпага, если она в умелых руках. Колоша он признал сразу по боевой раскраске на роже, его алеуты такую на себя не наносили. Шпага проткнула индейца насквозь, рука не подвела, удар пришелся в грудь. Если бы в живот попал, то колош успел бы приложить его томагавком. А так убийца выронил свое оружие и хрипло застонал, валясь на землю:

— Я-а!

— Хрена!!!

Третий индеец вынырнул сбоку, видно, из-за дома, отчаянно взвыл и взмахнул рукой.

Орлов тут же отпрыгнул — и это его спасло, иначе бы топор раскроил голову. Хороший топор, русский, отточенное железо — не отшлифованная каменюка томагавка, ее сразу признаешь. Голову Григорий сохранил — топор с хрустом вошел в торец бревна.

— А, сукин сын! Получи!

Орлов метнулся вперед и имитировал укол в грудь. Индеец проворно отпрыгнул, и тут же лезвие шпаги хорошо прошлось по бедру. Даже в сумерках отлично было видно, как кровь брызнула во все стороны.

— Алярм! Братцы! Колоши в остроге!

Григорий заорал во всю луженую глотку, не жалея легких. Он знал, что паники не будет, так как каждый из русских первым делом схватится за ружье, которое всегда держали под рукой, а не в привычном по той жизни цейхгаузе.