Стальной Лабиринт - Александр Зорич

…Первым же рейсом «Андромеда» забрала у Растова Нину.

На прощание у них было всего-то полчаса, которые надо было потратить с толком.

«Но что это в действительности значит? Что надо, не теряя времени, сделать ей предложение? Но как можно его делать до первого взрослого телесного контакта? А вдруг я ей… физически противен?» — спрашивал себя Растов.

Весь его несредний опыт в амурных вопросах улетучился куда-то. Его как тропическим ливнем смыло.

Нина эвакуировалась налегке — с одной сумкой.

Она похудела и как-то выцвела за эти недели. «Но ей, пожалуй, даже идет», — решил Растов.

На Нине были женственные расклешенные брюки летней расцветки и невесомая шифоновая блузка. Волосы ее, непослушные и дикие, плясали над плечами, зато губы очень богемно блестели от алой помады. Как будто собиралась она не в опасный рейс, а в ресторан «Авокадо», что на Чистопрудном бульваре.

Растов же, при всем своем желании, принарядиться к этой встрече, увы, не смог. Было не во что.

«В чистом — и слава богу», — утешал себя он, сбрызгивая скулы дешевым одеколоном.

Он, конечно, снова не выспался. Потому что в голове у него всю ночь теснились диалоги — он разговаривал с Ниной о важном и не очень.

Да и по пробуждении у Растова был к девушке миллион вопросов. От «Правда ли, что вас эвакуируют в Город Полковников на Восемьсот Первом парсеке?» до «Нравлюсь ли я тебе как мужчина?».

Однако капитан так и не обсудил с Ниной то, что планировал. Зато обсудил нечто совершенно иное. Но тут уже всему виной была сама Нина.

— Костя, а можно я тебя на прощанье спрошу? — Нина нервно прикусила нижнюю губу и поглядела Растову прямо в глаза. — Если я узнаю ответ, мне будет гораздо проще принять то… ну… в, общем то, что все так… получилось. — Было видно, эти слова даются Нине с трудом и она, несмотря на свой нарочито благополучный вид, едва держится, чтобы не расплакаться.

— Задавай, почему нет? — легко согласился Растов, помимо воли отмечая, что за ними с Ниной, скромно притаившимися на краю посадочной площадки возле зиккурата из ящиков, исподтишка наблюдают несколько пар любопытных глаз.

— А ты точно не обидишься? — Нина поглядела на Растова еще внимательней. — Вопрос у меня… странноватый. Но я не могу его не задать. Он жжется, как крапива!

— Задавай свой вопрос. Но сразу скажу: детей от первого брака у меня нет, до тебя на Грозном я ни с кем не встречался, и я тебя не обманываю… И никогда в жизни обманывать не стану… В этом я клянусь.

Больше всего в те секунды Растову хотелось взять Нину за руки. Или на руки. Или поцеловать ее. Зацеловать. До изнеможения зацеловать. Да что угодно вместо дурацких вопросов-ответов! Но раз нельзя — значит, нельзя.

Нина тем временем собралась с духом.

— Костя, скажи мне… Ведь ты из такой семьи… Из особенной такой семьи… Да?

— Ну.

— Перед тобой, когда ты выбирал, кем стать, были открыты все пути, все университеты…

— Примерно так.

— Но ты все же выбрал армию. Как говорил Кеша, ты сам выбрал военную карьеру, и Харьковскую Академию Бронетанковых Войск сам подыскал… Сам, а не родители твои. Так?

— Да.

— Я хочу знать почему. Для меня это… мучительно важно: знать, что ты, лично ты, ищешь на поле боя, среди грязи, боли и неустроенности… Имея выбор с самого начала, от рождения. Ведь здесь же можно умереть. Здесь убивают твоих товарищей. Здесь… вообще все время кого-то убивают! — Нина сделала быстрый обводящий жест рукой, и по ее лицу пробежала недобрая тень нервного тика. — В общем, скажи, что ты во всем этом находишь? Это очень важно! Для меня.

Растов опешил.

Меньше всего он ожидал «философского вопроса» в виду объятой предполетной подготовкой «Андромеды».

Однако странным образом интерес мгновенно вывел его из угрюмо-тревожного и ввел в возвышенное расположение духа.

Растов поглядел Нине в глаза и… заговорил со складностью, которой сам от себя не ожидал.

— Только ты не смейся, Нинок… Но я стал танкистом, военным, потому что я, в отличие от Кеши, не люблю сладкую газировку. Не люблю фастфуд. Не люблю растворимого кофе.

— На войне разве не дают растворимый кофе? — Нина удивленно заломила черную тонкую бровь.

— Дело не в кофе… На войне его, кстати, больше, чем в обычной жизни… Просто война, армия — они благодаря ежеминутной близости смерти… как бы отрицают растворимый кофе. И преображают его. Любая чашка со сладенькой химически-коричневой бурдой, когда ты думаешь о том, что она может стать последней, делается очень-очень вкусной чашкой… Война — это нескончаемый праздник смерти. А значит — и праздник жизни тоже. Праздник настоящего. Потому что смерть и жизнь — они как правое и левое. Это как поднять руку и опустить руку. И именно в этом смысле война прекрасна, ведь смерть и жизнь разделить невозможно… Дело здесь не в адреналине, пойми, Нинок! Я ненавижу прыжки с парашютом, гонки, экстрим. И на гражданке от меня даже мотоцикла не дождешься, тут я на тебя никогда не был похож! Я не люблю опасность как таковую, не люблю все, что попусту щекочет нервы… Просто пойми… Современный мир, он… как бы это сказать… Немного сумасшедший. Он смерть презирает.

— Разве?

— Презирает, да! Старость у нас считается разновидностью какой-то стыдной болезни. Девяносто пятилетних покойников у нас гримируют, как будто им лет сорок… Лишь бы только «не травмировать близких»! А то вдруг увидят эти близкие обычные трупные пятна и, не дай боже, прекратят сидеть перед визором по три часа каждый вечер… И вместо этого запишутся, допустим, на плавание или купят дачу с клумбами и смородиной…

Нина понимающе кивнула.

— Еще про смерть, можно? Смерть — она у нас, я заметил, считается аномалией… Недавно читал одного врача, психоаналитика немецкого, Дальке его фамилия… Как раз про смерть была книжка… Она мне случайно в руки попала, буквально на тумбочке сама материализовалась… Читал я ее, думал, думал, да так, что заснуть потом не мог… Ну да это сейчас не важно… Важно — это что Дальке все во мне перевернул! Да еще и все мои собственные наблюдения подтвердил… Сама посуди, умирающего у нас всегда транспортируют в больницу, даже когда знают, что сделать уже ничего нельзя… Как только у умирающего начинается агония, медсестра вывозит кровать из общей палаты… Поскольку комнаты для умирания в больнице не предусмотрено, умирающего, как правило, выкатывают в туалет… Или в подсобку, где технички хранят свои швабры и пароочистители… Моя бывшая жена Беата — она как раз в онкологии стажировалась, много рассказывала про все это такого, от чего у нормального, психически взрослого человека волосы дыбом встают… Медсестра, конечно, тут же звонит близким умирающего и священнику. Но ни священник, ни близкие, как правило, не успевают приехать вовремя, а у медсестры нет времени на «цацканья» с без пяти минут покойником, она даже не знает, что ему сказать, ее не учат правильным словам… Так у нас и совершается величайшая мистерия жизни — впопыхах, с видом на текущий унитазный бачок и необъятный зад вечно занятой Леночки или Светочки… Когда родственники умершего приезжают наконец в больницу, из туалета им навстречу выкатывают их дорогого мертвячка… А они не знают, как реагировать. Даже дежурные слова «Царствие небесное, вечный покой!» — и те они обычно не в состоянии произнести… Ждут попа, чтобы он произнес их первым… Подал им пример.

— Все так, — ошалело согласилась Нина. — Все так.

— Но ты подожди. Я сейчас объясню, к чему я все тебе такое околобольничное наговорил… Сейчас… Насчет смерти все и всегда врут — так принято в нашей лицемерной современной культуре, которую так и подмывает назвать «культуркой»… Неизлечимым больным вешают лапшу, что они поправятся, тем самым лишая их мужества понять, что же с ними происходит, и напрячь свои силы для рывка, который, возможно, и принес бы нежданный результат… Близким умершего врут, что траур — это ни к чему, что завтра же надо веселиться, как и не было ничего, ехать в отпуск на Большой Муром и пить там медовуху… Студентам-медикам вкручивают, что всякую жизнь можно спасти, что смерть — это плохо, что смерти ни в коем случае быть не должно, хотя как это возможно? О смерти у нас вообще говорить неприлично. С ней нельзя осознанно находиться рядом. Это — ой! Это — ай! Все в нашем перекормленном счастьем мире настроены против смерти, хотя на праздники вроде бы и ходят в церковь, и свечки ставят, когда припрет! Врачи ненавидят и боятся смерти больше всех — уж поверь, когда Кеша болел, а болел он всегда, я этих субчиков у нас дома навидался… Они будут месяцами «тянуть» на аппаратах коматозного больного, лишь бы не дать смерти сделать свою возвышенную работу… Они уверены, что смерть — это конец, а не начало… У них, у нас всех, вместо души теперь — полиэтилен… И сладкая газировка ничего не значащего «позитива»…