Брайтонский леденец - Грэм Грин

Он поднялся с пляжа как раз в том месте, где кончался Дворцовый мол, и продолжал свой мучительный путь через набережную. Кафе Сноу было залито светом. Играло радио. Малыш стоял на тротуаре, пока не увидел Роз, подававшую на стол возле самого окна; тогда он подошел и прильнул лицом к стеклу. Она сразу заметила Малыша; его взгляд сигнализировал ее мозгу так быстро, как будто Малыш позвонил ей по автоматическому телефону. Он вынул руку из кармана, но и его пораненное лицо уже достаточно напугало ее. Она пыталась сказать ему что-то через стекло, но он не мог ничего разобрать, словно с ним говорили на иностранном языке. Ей пришлось повторить три раза: «Иди с заднего хода», – прежде чем он прочел это по ее губам. Боль в ноге усилилась; он протащился вокруг здания, а когда поворачивался, мимо проезжал автомобиль, «ланчия», с шофером в ливрее, и мистер Коллеони, мистер Коллеони в смокинге и белом жилете, откинувшись на спинку сиденья, улыбался старой даме, одетой в пурпурный шелк. А может, это был совсем и не мистер Коллеони, – они так мягко и быстро пронеслись мимо, – а какой-нибудь другой богатый пожилой еврей, возвращающийся в «Космополитен» из Павильона с концерта.

Малыш нагнулся и посмотрел через щель почтового ящика в задней двери. Роз шла к нему по коридору, сжав руки, с сердитым лицом. Доверие его поколебалось: она заметила, как его отделали… Он всегда знал, что для девушек очень важно, какие у тебя ботинки и пиджак. «Если она прогонит меня, – подумал он, – я плесну на нее серной кислотой…» Но дверь открылась, и Роз была безмолвна и покорна, как всегда.

– Кто это сделал? – прошептала она. – Попадись они мне!

– Ничего! – сказал Малыш и привычно похвастал: – Я сам с ними разделаюсь.

– Боже, что у тебя с лицом, бедняжка?

Он с отвращением вспомнил, что женщинам, говорят, нравятся шрамы, они считают это признаком мужества, силы.

– Можно здесь помыться?

Она прошептала:

– Входи тихонько. Вот сюда, здесь кладовая, – и повела его в чуланчик, через который проходили трубы с горячей водой и где на маленьких полках в гнездах лежало несколько бутылок.

– А сюда не придут? – спросил он.

– Вино здесь никто не заказывает, – ответила она. – У нас нет разрешения. А это осталось нам от прежнего владельца ресторана. Управляющая пьет себе на здоровье. – Каждый раз, упоминая кафе Сноу, она с легким самодовольством говорила «мы» и «нам». – Садись, – сказала она. – Я принесу воды. Придется погасить свет, а то еще кто-нибудь увидит.

Но луна освещала каморку так, что он мог осмотреться в ней и даже прочесть этикетки на бутылках: имперские вина, австралийский рейнвейн, бургундское.

Она вышла совсем ненадолго, но, вернувшись, начала робко извиняться:

– Один клиент попросил счет, а тут еще повар на меня уставился. – Она принесла горячую воду в белой миске для пудинга и три носовых платка. – Это все, что у меня нашлось, – сказала она, разрывая платки. – Белье еще не принесли из стирки. – И, промывая длинный неглубокий порез, похожий на линию, проведенную иглой по его шее, добавила твердо: – Попадись они мне…

– Не болтай так много, – сказал он и протянул ей порезанную руку. Кровь начала уже запекаться, она неумело сделала перевязку.

– Болтался тут еще кто-нибудь, говорил с тобой, расспрашивал?

– Мужчина, с которым была та женщина.

– Шпик?

– Не похоже. Сказал, что его зовут Фил.

– Можно подумать, что это ты его расспрашивала.

– Все они любят поболтать.

– Не понимаю, – сказал Малыш. – Чего они хотят, если они не шпики? – Он протянул здоровую руку и ущипнул Роз повыше локтя. – Ты им ничего не сказала?

– Ничего, – ответила она и в темноте преданно посмотрела на него. – А ты перепугался?

– Меня ни в чем не могут обвинить.

– Я хочу сказать, – пояснила она, – когда те люди сделали это, – и она тронула его руку.

– Перепугался? Конечно, нет, – солгал он.

– Почему они напали на тебя?

– Я тебе велел не задавать вопросов. – Он встал, покачиваясь из-за ушибленной ноги. – Почисти мне пиджак. Не могу я выйти в таком виде. Мне нужно выглядеть прилично.

Он прислонился к полке с молодым бургундским, пока она ладонью чистила пиджак. Лунный свет заливал каморку, маленькую полку с гнездами, бутылки, узкие плечи, гладкое лицо перепуганного подростка.

Он понял, что ему не хочется выходить на улицу, отправляться назад в пансион Билли, к бесконечным совещаниям с Кьюбитом и Дэллоу о том, что делать дальше. Жизнь была рядом сложных тактических ходов, таких же сложных, как маневрирование войск при Ватерлоо; их обдумывали на железной кровати среди объедков булки с колбасой. Одежду то и дело приходилось утюжить; Кьюбит и Дэллоу бранились, или Дэллоу таскался за женой Билли; старомодный телефон под лестницей звонил и звонил, а Джуди всегда разбрасывала окурки, даже на его кровати, – она слишком много курила и без конца приставала, требуя советов, на какую лошадь ей поставить. Как при такой жизни можно было думать о более глубокой стратегии? Ему вдруг мучительно захотелось остаться в маленькой темной кладовой, где тишина и бледный свет на бутылках молодого бургундского. Побыть одному хоть немножко…

Но он был не один. Роз тронула его за руку и спросила со страхом:

– А они не караулят тебя там, на улице?

Малыш отдернул руку.

– Нигде они не караулят. Я их отделал получше, чем они меня, – похвастал он. Они и не на меня собирались нападать, а только на беднягу Спайсера.

– На беднягу Спайсера?

– Бедняги Спайсера нет в живых. – И как раз в тот момент, когда он произнес это, по коридору из кафе донесся громкий смех, напоминавший о пиве, о добрых приятельских отношениях, смех женщины, которой не о чем жалеть. – Это опять она, – сказал Малыш.

– И правда, она.

Такой смех можно было услышать в сотне мест: смех радостный, беззаботный, принимающий только светлую сторону жизни, смех, звучащий, когда уходят корабли и другие люди плачут; смех, одобряющий непристойную шутку в мюзик-холле; смех у постели больного и в переполненном купе на Южной железной дороге; смех на бегах, когда выигрывает не та лошадь, смех веселой общительной женщины.

– Я боюсь ее, – прошептала Роз. – Не знаю, чего она хочет.

Малыш притянул ее к себе; тактика, тактика – никогда не хватало времени на стратегию; и в смутном ночном свете он увидел, как она подняла лицо для поцелуя. Он с отвращением заколебался – ничего не поделаешь, тактика. Он хотел бы ударить ее, заставить визжать, но вместо этого неумело чмокнул ее мимо рта. Поморщившись, он отнял губы и сказал:

– Послушай…

– У тебя ведь немного было девушек? – спросила она.

– Разумеется, много, – ответил он, – но послушай…

– Ты у меня первый, – сказала она. – Мне это приятно.

Стоило ей произнести эти слова, как он снова возненавидел ее. Ею даже нельзя похвастать. Он у нее первый; он ни у кого ее не отнял, у него не было соперника, никто другой и не посмотрел бы на нее, Кьюбит и Дэллоу не удостоили бы ее и взглядом… ее белесые волосы, ее простодушие, дешевое платье, которое он ощущал под рукой. Он ненавидел ее, как прежде ненавидел Спайсера, и поэтому действовал осмотрительно; он неловко сжал ее груди ладонями, подражая бурной страсти какого-то другого человека, и подумал: «Лучше, если бы она была пошикарнее, немного румян и волосы подкрасить, но она… самая дешевая, самая молодая, самая неопытная девчонка во всем Брайтоне… и чтобы я оказался в ее власти!»

– О господи, – сказала она, – ты такой ласковый со мной, Пинки. Я люблю тебя.

– Так ты не выдашь меня – ей?

В коридоре крикнули: «Роз!» Хлопнула дверь.

– Мне нужно идти, – сказала она. – О чем это ты… выдать тебя?

– Да все о том же. Если ты будешь болтать с ней. Если проговоришься, кто оставил карточку. Что это был не тот… ты знаешь кто.

– Не проболтаюсь. – По Вест-стрит проходил автобус; свет его фар упал через маленькое закрытое решеткой окошко прямо на ее бледное решительное лицо; она была как ребенок, складывающий руки и приносящий тайную клятву. – Мне все равно, что бы ты ни сделал, – тихо сказала она. Вот так же она не осудила бы его за разбитое стекло или за непристойное слово, написанное мелом на чужих дверях. Он молчал; и то, что она оказалась такой проницательной при всем своем простодушии, долгий жизненный опыт ее шестнадцати лет, преданность, глубину которой он угадывал, тронули его, как простая музыка; свет перебегал с одной ее щеки на другую и потом на стену – на улице тормозила машина.

– Ты про что? Я ничего не сделал, – сказал он.

– Не знаю, – ответила она. – Мне все равно.

– Роз! – крикнул чей-то голос. – Роз!

– Это она меня зовет, – сказала Роз. – Точно, она. Все выпытывает. И голос такой медовый. Что она знает о нас? – Роз вплотную приблизилась к Малышу. – Когда-то я тоже совершила кое-что, – прошептала она. – Смертный грех! Когда мне было двенадцать лет. Но она, она-то не знает, что такое смертный грех.