Огненный глаз Тенгри - Дмитрий Станиславович Федотов

Вообще собаки сибирские видом своим изрядно отличаются от российских. Они широкогруды, поджары, с лихо закрученными хвостами и густой, длинной – в вершок – шерстью. Головы лобастые, с треугольными ушами торчком. Окрасом чаще рыжие с подпалинами, иногда – чепрачные, с темной спиной и светлым брюхом. Сибиряки их называют лайки, вероятно, из-за их звонкого задорного гавканья.

Брехун почему-то сразу проникся ко мне доверием и принял в круг жильцов дома, который ему доверили охранять. Я спустился с крыльца и протянул собаке руку. Пес лизнул мою ладонь и вскочил, готовый следовать за мной, но я строго сказал ему:

– Сидеть, Брехун! Стереги дом. – И он, к моему изумлению, прекрасно понял и снова улегся на ступеньку крыльца.

Я вышел из ворот на довольно широкую улицу, носившую название Миллионной, и по скрипучему дощатому настилу не спеша двинулся в сторону торговой площади, что раскинулась возле пристани. Вчера, уставшие с дороги, мы с Горлановым толком даже не осмотрелись там. Теперь же мне представилась такая возможность, и грех было ею не воспользоваться.

Невзирая на ранний час, по улице уже вовсю двигался разнообразный люд – деловитые приказчики, шустрые посыльные, дворовые девки, спешащие на базар, и целая туча всяковозрастной ребятни. Туда же, в сторону базарной площади, тянулись по середине улицы груженные товаром подводы и телеги.

Остановившись на краю базара, я купил у толстой тетки стакан каленых кедровых орешков и встал в сторонке, наблюдая за суетой в торговых рядах. Однако спокойное умиротворение мое длилось недолго.

Не прошло и пяти минут, как, откуда ни возьмись, передо мной объявился сухощавый высокий старик в вылинявшем до белизны, когда-то синем кафтане, опоясанным между тем явно новым широким кушаком, расшитым сложным узором и с разноцветными кистями на концах. На ногах старика присутствовали широкие штаны из темной и грубой на вид ткани, заправленные в расшитые тесьмой ичиги[35], какие носят многие охотники и промысловые люди. Узкое скуластое лицо старика было бронзовым, как и его руки. Но, видимо, не столько от загара, сколько по природной смуглости. Я сказал «старик», хотя на возраст его указывали только густые седые волосы, выбритые на висках и собранные сзади в длинный хвост, перехваченный витым разноцветным шнурком. Кожа, напротив, выглядела молодо – гладкая и блестящая.

На шее у старика поверх кафтана висело странное ожерелье, состоявшее из стеклянных и костяных бусин разного размера, а в самой середине помещалась восьмиугольная пластинка из желтого металла – вероятно, золотая – с мастерски выгравированным на ней изображением то ли сказочной птицы, то ли дракона.

Старик пристально посмотрел мне в глаза и произнес хриплым каркающим голосом:

– Бир шуны кайсы сина тыешле тугель![36]

– Простите, не понял… – ошеломленно пробормотал я.

– Он говорит, чтобы ты вернул украденное, – раздалось сзади.

Я судорожно дернулся, оглянулся через плечо. В полушаге от меня, прислонившись к столбу коновязи, стоял молодой парень в одежде приказчика. Однако его раскосые глаза и выступающие скулы, да и явный акцент, выдавали принадлежность к одному из коренных сибирских племен – либо хакас, либо татарин.

– Я не понимаю, о чем идет речь, – выдавил я из себя, хотя уже все и сразу понял. Но что-то подсказало мне ответить именно так: никакого доверия или расположения к этим двум аборигенам у меня не возникло. Более того, появилось чувство отторжения, будто они собирались обокрасть меня самого.

– Тенгри ачулана, – снова закаркал старик. – Ул аласы киля узенэ тийешлене. Ялкыны-тилгэн белян Куклек-эт езлиляр синэ. И алар табарлар![37] – Его твердый как железо палец вдруг уперся мне в грудь.

– Подумай хорошенько, ак-кул, – с плохо скрываемой угрозой добавил сзади парень. – Тенгри добр, но не прощает обмана!

– Я же сказал, что… – вспылил я, снова оборачиваясь к нему, но парень исчез. Конечно, немудрено затеряться в базарной толчее, и все же неприятный холодок между лопаток заставил меня поежиться. Я тут же повернулся к старику, но тот тоже как сквозь землю провалился.

Невольно осенив себя крестным знамением и плюнув трижды через левое плечо, я решительно направился к сторожевой будке, что приметил в правом углу площади. На крыльце в три ступеньки, привалившись к резному столбику навеса, сидел седоусый казак и неспешно покуривал трубку. Его сабля в потертых и посеченных ножнах стояла тут же, прислоненная к дощатой стенке будки.

– Господин казак, – вежливым тоном обратился к нему я, совершенно не разбираясь в военных нашивках и значках, – не будете ли вы так любезны подсказать мне дорогу к дому купца Бахметьева?

Седоусый воин смерил меня долгим взглядом, кивнул вроде как самому себе и, не меняя позы, поинтересовался:

– А вы, сударь, часом, не из эхспедиции господина немца Миллера будете?

– Именно так. Я – адъюнкт Петербургской академии наук Степан Петрович Крашенинников, – представился я официальным тоном. – С кем имею честь?..

В глазах казака блеснуло любопытство. Он степенно поднялся, вынул трубку изо рта, одернул мундир и сказал:

– Хорунжий Томского государева полка Иван Стремных Михайлов сын. Извиняйте, ваше благородие, засумневался я, не признал сразу. Вижу только – лицо новое, да одежа… чудная. Это что ж, теперь все в столицах так ходят?

– Ходят, ходят, Иван, не все, правда… – отмахнулся я. – И не называй меня благородием, потому как из крестьян я. А где же дом Бахметьева, скажи?

– А эвона, – махнул Стремных волосатой ручищей в сторону храма, возвышавшегося посреди площади. – Обойдете церкву посолонь, да завернете в проулок. По нему выйдете на улицу Магистратскую, пойдете по ней налево, и третий дом одесную, с коньками по углам, будет Бахметьевых. У него еще над воротами крашенные петухи сидят – не заблудитесь.

Я поблагодарил словоохотливого хорунжего и вскоре уже стучал кольцом в крашенную суриком калитку двухэтажного купеческого дома.

Господин Миллер отсутствовал, а Иван Георгиевич принял меня радушно. Мы попили чаю с бубликами и занялись обсуждением предстоящего похода на реку Чулыма. Ближе к обеду к нам присоединился Горланов, и день для меня пролетел незаметно.

Возвращались мы с Петром на постой уже в сумерках. Воодушевление и предвкушение новых открытий и приключений захлестнули нас, так что я совсем забыл об утренних неприятностях. Поэтому, когда калитку нам открыла заплаканная Анюта, я сперва решил, что ее наказала за какой-то грех хозяйка.

– Побили? – участливо спросил и Горланов.

– Нет, – всхлипнула девушка, – Брехун…

– Что – Брехун?

– Помер наш песик! – зарыдала, не сдержавшись, Анюта.

– Да от чего ж он помер?! – поразился я. – Отравился?..

– Не-ет, убили его-о!..

– Да кто ж такое мог сотворить?! – допытывался и Петр.

Но Анюта только мотала головой и размазывала слезы по щекам. Наконец она чуть успокоилась и повела