Открыватели дорог - Николай Асанов

— Украл, украл, подлец! Сволочь! Уморить нас вздумал в тайге! Слышите, Борис Петрович? А вы хотели говорить с ним миром? Где его теперь искать? Где? — Он кинулся в лес вдоль берега, крича изо всей силы: — Леонов! Леонов! — потом выстрелил из одного ствола, но лес молчал.

Все следы золотнишника кончались возле речки, у вашгерда, с которого он снял последнюю блесну. Внимательно разглядывая деревья возле места промывки, Колыванов увидел помост на лиственнице, где Леонов хранил свое имущество, но помост был пуст. Должно быть, мысль о краже мелькнула у Леонова мгновенно, как только он увидел путников. Велика была, наверно, уверенность Леонова в том, что они никогда уже не выберутся из тайги, если он пошел на такое дело… А может быть, он еще здесь и ищет случая выстрелить из засады, чтобы вернее закончить свое подлое дело? Так он сразу решит два вопроса: золотое место останется для него, а остатки продуктов, которые нес в мешке Чеботарев, спасут его жизнь, если он, затянутый золотишком, пропустил уже все сроки возвращения. Недаром же он выбрал для кражи именно мешок Чеботарева, в котором мог прощупать вяленое мясо и соль.

Колыванов зябко повел плечами, оглядываясь кругом. Но лес молчал. Только где-то вдали бесновался Чеботарев, ища следов, которых не осталось в лесу, как не остается следов на воде…

Выждав паузу, Колыванов окликнул Чеботарева. Василий вернулся не скоро. Лицо его потемнело, мешки под глазами выступили отчетливее.

— Что будем делать, Борис Петрович? — спросил он.

— Пойдем на трассу, — ответил Колыванов.

Они осмотрели шалаш Леонова, нашли в нем забытый золотнишником мешок из-под сухарей, в котором было с килограмм хлебных крошек, ржавый котелок. Кончив осмотр, Чеботарев даже успокоился и сказал:

— Черт с ним, с подлецом! Конечно, если я его увижу на расстоянии выстрела, то в милицию жаловаться не пойду, а сразу пристрелю, но мне вот эти хлебные крошки сейчас дороже моего мешка. Одно жаль: в мешке была восьмушка махорки.

— Ну, как тебе понравилось знакомство с золотнишником? — спросил Колыванов, когда они уже отошли от стоянки Леонова.

— Это же не человек, а волк! — с искренним удивлением сказал Чеботарев. — Как же вы допустили, Борис Петрович, чтобы я стал с ним разговаривать?

— А если бы я остановил тебя, не пустил, было бы лучше?

— Да, тут вы тоже правы… — сквозь зубы сказал Чеботарев. И вдруг обеспокоенно спросил: — А что это он насчет мешков под глазами и опухолей плел? Неужели надеялся, что мы и впрямь из пармы не выйдем?

— Это он к тому говорил, что у тебя были мешки под глазами, а у него наши мешки под ногами, и мы ничего не видели, — невесело пошутил Колыванов.

Но Чеботарев задумался, ничего не ответив на шутку. Уже значительно позднее, когда они снова выбрались на трассу, Колыванов услышал, как он бормочет:

— Врешь, длинношеий черт, я тебе не сдамся! Я все вытерплю, а тебя все-таки поймаю…

В этот день они прошли по заданному направлению всего десять километров.

14

Весь следующий день они шли по умершему лесу.

Миллионы кубометров поврежденного вредителями леса. Стоящий на корню и падающий от ветра, от прикосновения лес. Голый, серый, поднимающий сбои закостеневшие ветви, как когти, царапающий, беззвучный лес.

В этом мертвом мире трудно было думать о жизни. И путники шли молча. Чеботарев рубил тропу, так как упавшие стволы преграждали путь, громоздясь подобно завалам, какие когда-то делались против танков. Колыванов работал с инструментами.

В этот день они впервые начали курить мох. И не столько голод, сколько отсутствие табака делало их путь таким тяжелым, их самих такими раздражительными.

К вечеру они выбрались из мертвого леса. И, увидев зеленые деревья, колючие заросли можжевельника, который на Урале называют вереском, они воспрянули духом, словно вечная зелень холодного, продрогшего от заморозков леса давала им какое-то утешение. Трудно понять, почему человек так склонен утешаться временными переменами, хотя и знает, что они не могут дать ему ничего. Ведь в живом хвойном лесу, переплетенном ползучими растениями, связанном в неразрывный клубок именно этой жизнестойкостью каждого отдельного деревца и кустика, идти становилось значительно труднее, а между тем они были рады тому, что лес жив, словно эта тайная сильная жизнь давала надежду, что выживут и они, усталые, полуголодные люди.

Темнота застала их в такой глухомани, что трудно было найти место для ночлега. Однако пробиваться дальше было нельзя, и они развели костер там, где она их застигла.

Первый раз они ужинали без соли. Сварили, бросив в суп горсточку крошек, двух кедровок, застреленных Колывановым. Но еда не насытила, только согрела. Они лежали возле костра, который горел между ними, и молчали. Теперь молчание стало привычным для них.

Вдруг Колыванов зашевелился и сел. Он протянул руку вверх ладонью, затем встал, втягивая сырой воздух, словно принюхиваясь к нему. Чеботарев смахнул какую-то холодную паутину, внезапно накрывшую лицо, и тоже приподнялся. Шел снег.

Тяжелый, сырой, он падал крупными хлопьями, первый снег зимы. Колыванов отошел от костра, наклонился к земле и ощупал ее. Снег не таял, он покрывал травы и сучья, мох и хвою ровным плотным слоем. Колыванов вернулся к огню, сел на сухую подстилку, охватив колени руками.

— Снег, — сказал он устало.

— Стает, — предположил Чеботарев.

— Ненадолго, — ответил Колыванов.

— Теперь осталось шестьдесят три километра, — утешил его Чеботарев. — Все равно дойдем.

— Видишь ли, Василий, если говорить правду, я боюсь, что мы не выдержим. Что-то такое произошло со мной. Раньше я бы мог вылечиться от такой болезни. Пошел бы к начальнику строительства, попросился бы бригадиром и стал работать, как все, а теперь…

— А что теперь? Здесь вы, Борис Петрович, тоже стали рядовым. Здесь от такой болезни и лечиться легче, — с беспокойством заговорил Чеботарев. — А возвращаться нам все равно далеко, да и стыдно перед лесом отступать…

— Не стыдно, — устало сказал Колыванов, — не стыдно, а нельзя. Если мы отступим, Барышев поведет трассу неправильно…

— Так в чем же дело? — вызывающе сказал Чеботарев. — Если вы это знаете, как же можно говорить об усталости? Это что же, сдаваться, что ли? Эх, Борис Петрович!

В неровном отблеске огня Чеботарев увидел, как на лице Колыванова появилась насильственная улыбка. Потом оно стало спокойнее.

— Значит, сдаваться не станем, Василий?

— А раньше сдавались? — задорно сказал Чеботарев.

— Ну, смотри, Василий, этот разговор был последний. Больше говорить не станем. Будем идти.

— Есть идти, Борис Петрович! — воскликнул Чеботарев, счастливый тем, что тяжелый разговор закончен.

Они ложились спать, когда в лесу послышался треск сучьев. Подстегнутые этой неожиданной опасностью, они приподнялись, хватая ружья. Из леса в освещенный костром круг выходили две согнутые фигуры. Хрустел валежник. Колыванов вскочил на ноги. Чеботарев взвел курки.

— Вот они где, — сказал усталый голос Лундина. — Нашли пропажу!

Он сбросил мешок к огню и стоял, покачиваясь на коротких, широко расставленных ногах. Рядом с ним стояла Екатерина Андреевна.

Чеботарев, испуганно рассматривавший пришельцев, вдруг нагнулся к мешку, потрогал его и закричал, вскочив на ноги:

— Мой мешок! Мой! Где вы его достали?

— Что ж, товарищ начальник, плохо гостей встречаешь? — спросил охотник, не обращая внимания на Чеботарева, уже открывавшего мешок. — Али гостям не рады?

— Почему вы вернулись? — сухо спросил Колыванов.

— Пословицу вспомнили, что одна головня и в печи не горит, а две и в чистом поле курятся… Да и вещички ваши вам, поди-ко, пригодятся, думали…

— Василий, налей им чаю, — сказал Колыванов. — Где Леонов?

— Отпустил, — хмуро ответил охотник. — Не хотел руки марать, да и грех на душу принимать тоже не следует. Отдал ему ружье с дробовыми патронами, чтобы он, черт длинный, не вздумал нас пострелять, а вещи ваши взял.

— Как вы его нашли?

— Он сам на нас наткнулся. Тоже на огонек вышел. После-то пополз было обратно, да я его уже учуял. Пострелял он малость, да все обошлось. Сдался.

— Что ж ты его добром да лаской не приветил? — язвительно сказал Чеботарев, с наслаждением закуривая махорку, которую немедленно достал из мешка. — Ты же проповедовал, что доброй душе другие души открываются? Заглянул бы в его душу… Она, видать, добрая, — гляди, пол-осьмушки табаку нам оставил. Как ты думаешь?

— Черна больно, — сухо ответил охотник. — Садитесь, Екатерина Андреевна, вон и чай готов…

— Садитесь, садитесь, — заторопился Колыванов, подбрасывая дров в огонь. — Здоровы?

— Ничего… — ответила Баженова. Села к огню, вытянув ноги, и тихо добавила: — Это от испуга. Я думала, что Леонов лжет, будто вы ушли дальше… Ваш мешок у него, бегающие глаза его, эта стрельба…