Открыватели дорог - Николай Асанов

Но к концу второй недели путешествия смешные рассказы почти прекратились. Изыскатели уставали до такой степени, что предпочитали молча лежать у огня, вытянув ноги, а порой засыпали, не дождавшись ужина. Нужно было становиться на дневку.

12

Утром Колыванов поднял свой отряд раньше обычного. Вышли в темноте.

На недовольное ворчание Чеботарева, — что вышли рано, ночь темная, лошадь черная и не видно, куда сна идет и куда заворачивает, — Колыванов пообещал к вечеру чудо.

Чудо состоялось на берегу реки Дикой.

Екатерина Андреевна, определявшая будущие мостовые подходы к реке, вышла на пойму и вдруг закричала весело, торжественно:

— Свет! Свет!

— Да будет свет! — в тон ей проворчал Чеботарев, пробрался через кусты, как медведь, и вдруг замер. За поймой, на том берегу реки, сияло электрическое зарево.

Да, это был свет! И какой!

Им, привыкшим к дымному мерцанию костра, и не грезилось такое обилие света. Весь берег, казалось, был залит огнями. Первое впечатление было такое, что они видят перед собой город.

Но вот феерическое видение рассеялось, и оказалось, что огней не так уж много, они расположены в одну линию, по-над берегом, потом выяснилось, что освещены только причал над водой да несколько домиков, но все-таки это был свет, и притом электрический.

Колыванов, чуть поотставший, и едва ли не с умыслом, чтобы понаблюдать, как его спутники воспримут это «море света», теперь вышел к ним на пойму и сказал:

— Дикая! Первая крупная станция новой трассы. Стоянка поезда — пятнадцать минут. При вокзале имеется ресторан и гостиница для путешествующих в прекрасное… — Голос у него был веселый, какого Чеботарев давно уже не слышал. Но в этом голосе снова зазвучала горечь, когда Колыванов добавил: — Вот этой станции ваш Барышев и не пожелал заметить!

Он обращался к Екатерине Андреевне, и Чеботареву стало неловко. Ну за что он ее казнит? Ведь она делит с ними все трудности пути, она честно проверяет предложение Колыванова и, конечно, поддержит его, если Колыванов прав. Но по привычке к подчинению промолчал. Зато Лундин ворчливо сказал:

— Ты им сначала покажи, Борис Петрович, нечего огнями приманивать!

Подойдя к берегу, Лундин вскинул ружье и дважды выстрелил.

И, словно их ждали, с того берега тронулась лодка.

Перевозчик ловко загнал лодку на песок острым носом, оперся на шест, насмешливо сказал:

— С опозданьицем вас, Борис Петрович! Охотники-то давно протопали. Помылись в баньке, передневали и пошли три дня назад.

Чеботарев, услышав слово «баня», снова приободрился. С близкого расстояния чудесный город на той стороне реки все уменьшался. От него и всего-то осталось три домика да несколько палаток. Ресторана тут, понятно, нет и долго не будет. Но упоминание о баньке сразу смыло все разочарование. Екатерина Андреевна глубоко вздохнула: неужели возможен отдых? И с каким-то страхом взглянула на Колыванова. Тот заметил этот взгляд, безразлично сказал:

— Здесь будет дневка…

— А как же, — подтвердил словоохотливый перевозчик, — у нас все останавливаются. Вот и нынче человек тридцать ночует. Но Христина Харитоновна ждет, ждет. Целый домик отвела…

— А она разве здесь? — удивился Колыванов.

— Два дня, как приехала проводить экспедицию. Лесозавод, слышь, здесь будет, железнодорожная станция, чудеса да и только! В поход готовится, — как снег выпадет, пойдут парму обмерять. Меня в проводники взяли, — с наивным хвастовством закончил он.

— Уж из тебя проводник! — насмешливо укорил его Лундин. — Если собачьего голоса из деревни не слыхать, тебе сразу знобко становится.

— А кто тут алмазные прииски разведывал, кто? — загорячился перевозчик. — Кто по Ниму тропу проторил? Кто в Колчимские болота твоего сына проводил?

— Значит, Григорий прошел? — встревожился Лундин.

— Я же тебе говорю, три дня назад тронулся. Я их до самой кромки провел. Ног не хотел мочить, а то бы и не отстал. Ноги у меня воды не переносят после алмазных приисков.

Переговариваясь, он стоял, удерживая лодку шестом, а Лундин, Колыванов и Чеботарев укладывали снаряжение. Баженова прошла по воде, перешагнула через борт и уселась на узкую скамейку. Руки упали, спина согнулась. Она была на пределе утомления, когда человек словно бы и не слышит ничего.

И движения она не слышала. Только когда лодка ткнулась в противоположный берег, до нее, как сквозь сон, донесся ровный женский голос:

— Ну, здравствуйте, Борис Петрович! — После паузы: — О, да с вами женщина идет? Как вам не стыдно брать городского человека в такой трудный путь!

Екатерина Андреевна вдруг вскинула голову, как будто услышала сигнал тревоги. На деревянном причале стояла и глядела сверху вниз молодая женщина. Этот взгляд сверху вниз был так неприятен Екатерине Андреевне, что она встала, не замечая протянутой Чеботаревым руки, поднялась на скамейку и сама, без помощи, перешагнула на причал. Тут она оказалась лицом к лицу со встретившей их женщиной, и взгляды их сразу столкнулись, как будто Екатерина Андреевна собиралась помериться с нею силой.

Христина Харитоновна улыбнулась и отвела глаза. Но она, должно быть, умела все примечать, так как сразу послышался ее повелительный голос:

— Зайченко, Пьянков, помогите вынести вещи! Тимох, проводи Колыванова с товарищами в дом… — И так как все делалось незамедлительно, тут же обернулась снова к Екатерине Андреевне и сказала ровным голосом: — А вас прошу ко мне! Представьте себе, меня даже не известили, что в исследовательском отряде идет женщина… Как вас зовут?

— Екатерина Андреевна, — расслабленным голосом ответила Баженова, кляня в то же время себя за то, что не может стоять прямо, говорить твердо, как делает эта неизвестная покровительница. Вон она даже и не назвала себя, будто все ее обязаны знать и уметь навеличивать.

Покровительница взяла Екатерину Андреевну крепкой рукой за руку и повела с собой. Вокруг шли люди, таща рюкзаки и инструменты. Мерно шагал Лундин, будто и не устал; что-то уже рассказывал Чеботарев, Колыванова Екатерина Андреевна не заметила.

Ей вдруг стали противны эти железные люди, которые снова ожили, расходились, хотя лишь полчаса назад были такими же слабыми, как и она. А может быть, их взбодрило присутствие этой женщины?

Она искоса взглянула ка Христину Харитоновну. Глаза от усталости кололо и жгло, словно их засыпало солью. Даже неяркий свет электрических ламп на причале, к которому они так стремились, слепил до боли. Но все-таки Екатерина Андреевна увидела, что проводница ее очень красива. Голова гордой посадки на длинной шее, в косах, из тех голов, которые не клонятся, а разве что падают; сильные широкие плечи при тонкой, девичьей талии; высокая грудь, еще сильнее подчеркнутая ладно пригнанной кожаной курткой, затянутой широким ремнем; узкие брюки, заправленные в щегольские сапожки с маленьким каблуком… Но хотя вся одежда смахивала на мужскую, ничего мужского в обличье — это была настоящая женщина, лишь по прихоти нарядившаяся не в шелка.

И Екатерина Андреевна невольно оглядела себя. Прожженная во многих местах стеганка; тяжелые ватные шаровары, из которых вата лезет во все стороны клочьями; стоптанные бахилы на ногах. Вся она похожа на медвежонка, худого, голодного, только что выбравшегося из берлоги, когда шерсть лезет с него, а ветер качает из стороны в сторону. Ей стало так жаль себя, что из съеденных дымом глаз невольно потекли слезы.

Христина Харитоновна как будто ничего не замечала. Но, вместо того чтобы войти в дом, вдруг остановилась, сказала:

— Мужчины могут немного подождать с баней и ужином. Сначала сходят женщины…

Как-то очень решительно она повернула Екатерину Андреевну на другую дорожку, толкнула низенькую дверь, и они оказались в предбаннике. Усадив совсем ослабевшую гостью на низенький кедровый чурбачок, Христина Харитоновна вышла, даже выбежала, — дробью простучали по деревянному настилу ее шаги, — и тут же вернулась с охапкой одежды, пахнувшей сладким запахом дома, духов, чистоты. Екатерина Андреевна еще только собиралась запротестовать, а ловкие руки хозяйки уже помогли ей раздеться, уже из раскрытой двери баньки хлынул бодрящий запах пара и березовых веников, и Екатерина Андреевна шагнула туда, как в сон.

По-настоящему она пришла в себя, пожалуй, уже в комнате Христины Харитоновны. То есть ей помнились какие-то ощущения и до этого: будто ее мыли и терли, хвалили ее волосы, которые, казалось, не поддадутся никакому гребню, ни частому, ни редкому, столько налипло на них смолы с лиственниц и кедров, хвалили и фигуру, гибкую, до сих пор еще полную, хотя Екатерине Андреевне казалось, что она похудела до того, что кость гремит о кость; помнилось, что она плакала и жаловалась на человека, который не желает понять, что она только его и любит, — зачем бы иначе пустилась она на такие муки… И мягкий женский голос утешал ее, сильные руки помогали ей, добрая речь журчала в ушах, и все это было как сотворение нового мира. Вот в этом новом мире она только и увидела себя.