В чреве кита - Хавьер Серкас

Еще более странными, чем удивительно рано сформировавшиеся образованность и эрудиция Марсело, могут показаться последовавшие затем проявления аграфии. Если к тридцати пяти годам он уже опубликовал несколько исследований, действительно важных для понимания романа девятнадцатого века, то в сорок пять он совсем перестал публиковаться, если не считать пары коротких статей об истории Морельи, подписанных псевдонимом. О причинах этого десятилетнего молчания выдвигались многочисленные и противоречивые домыслы. Противники Марсело мстительно поспешили заявить, с притворным сожалением и плохо скрываемой эйфорией, что его немота — это самый явный симптом необратимого угасания такого блестящего ума. Со своей стороны, его друзья утверждали, что подобное безмолвие — это гордое выражение протеста против удушающего пустословия, подобно раковым клеткам разъедающего академическую среду. А некто из ближайшего окружения якобы с намерением по-братски поддержать Марсело привел в пример Асорина, аристократическое декадентство его героя, и не отказал себе в удовольствии поставить Марсело тот же диагноз «отравление якобинской смутой», какой поставил Асорину один известный поэт. Нашлись даже коллеги и ученики, — прочие назвали бы их просто подхалимами, — которые, испытывая потребность срочно защитить Марсело, распустили сомнительный слух, что у него дома лежат десятки блокнотов с записями идей и размышлений. Как и прочие его друзья, я тоже имел свое мнение о причинах, побуждающих Марсело хранить столь громкое молчание, однако я не буду останавливаться, чтобы излагать его здесь, хотя, кто знает, может, оно отчасти и имеет отношение к данному повествованию; я также не стану опровергать изложенные выше предположения. Потому как единственное, что кажется мне неоспоримым, это что Марсело в конце концов изобрел способ получать удовлетворение неизмеримо большее, нежели от публикаций (возможно, в глубине души он считает стремление публиковаться вульгарностью, свойственной выскочкам и парвеню), а именно, делиться своими знаниями только на занятиях и во время бесед в кафе. Возможно, к этому следует добавить, — уже из другой серии, — что за последние годы Марсело невольно приобрел скромную известность в качестве легко узнаваемого героя (скрывающегося под вполне прозрачными именами) романов для широкой публики, написанных бывшими политическими соратниками, ныне ставшими модными писателями. Быть может, они хотели таким образом оправдать в своих глазах (приписывая, в частности, Марсело фразы типа: «Иногда следует предать свое прошлое, чтобы сохранить верность настоящему») произошедшие в них самих перемены личного и политического свойства, в конечном итоге создавая из Марсело, в свое время бывшего самым умеренным и разумно-осторожным в кругу друзей своей юности, образ радикального интеллектуала, необузданного и эксцентричного, к которому совершенно напрасно многие относятся столь трепетно. Сам же он постарался не поддерживать подобную репутацию потому, что она была насквозь лживой, а может, и потому, что ему это было выгодно.

5

— Ну вот, все улажено, — объявил Марсело.

— Ты уверен? — спросил я в надежде, что он продолжит утешать меня.

— Само собой, — подтвердил он, зажав в уголке рта сигарету и внимательно разглядывая покрасневшими от дыма глазами серебряную зажигалку «Зиппо», от которой только что прикурил. — Я тебе говорил, что Мариэта не так плоха, как кажется. Иногда она проявляет свой характер армейского сержанта, но оно и понятно: если не проявлять, то ее сожрут.

Он улыбнулся, закрыл зажигалку и, положив ее на стол, вынул сигарету из губ.

— Или мы сами ее сожрем. Одно могу сказать точно: она сделает все, что мы попросим, от имени факультета. В конце концов, это логично, не правда ли?

Он выдержал паузу и, подняв брови, посмотрел мне в глаза: это было недвусмысленное предостережение.

— Теперь только нужно, чтобы ты выполнил свою часть договора.

Во дворе ресторана «Касабланка» стояла жара. Часы показывали начало пятого, и на грязной от крошек скатерти оставались лишь тарелки из-под десерта, три пустые кофейные чашки, полная окурков пепельница и два высоких бокала с остатками виски; плетеный навес над нашими головами отбрасывал скудную тень — она лишь задевала край стола и едва защищала нас от безжалостного солнца, раскалившего землю и воздух, обращавший все в неверный дрожащий мираж.

Деканша только что ушла. Марсело говорил с ней в полдень в ее кабинете и убедил пойти с нами вместе пообедать. Это была неплохая идея, и обед обернулся победой. Марсело и деканша ни на минуту не закрывали рта, смеялись и вспоминали эпизоды своей юности с почти лишенным горечи юмором, явно пытаясь избегать ловушек, которые на каждом шагу им расставляла ностальгия. Деканша казалась совершенно иным человеком, нежели утром: она проявляла ко мне интерес, вела себя весело и доброжелательно, старалась включить меня в общий разговор. Что касается меня, то оказалось совсем несложно вытащить на свет божий сидящего внутри льстеца и хвастуна, чтобы снискать ее расположение. Мы почти не говорили об университете и тщательно обходили тему конкурса, но с самого начала нашего застолья по поведению деканши я заключил, что ее неприязнь ко мне со времен июньского скандала развеялась и что она склонна оказать мне поддержку на конкурсе, если кафедра сочтет это уместным. Думается, что только однажды я испытал чувство неловкости. Обед уже близился к концу, когда деканша с откровенностью, заставшей меня остолбенеть и которую (так я тогда решил) не оправдывала даже их давняя дружба с Марсело, патетически поведала нам о последних мгновениях жизни своего мужа. Она излагала события настолько четко и точно, что я подумал: «Наверняка она рассказывает это не в первый раз». А еще я подумал: «Похоже, она рассказывает уже не то, что помнит, а вспоминает то, что рассказывала прежде». Мне недоставало сострадания, чтобы угадать истину: в то время я еще полагал, что люди говорят о своих несчастьях потому, что для них это единственный способ привлечь внимание или вызвать сочувствие других; сейчас-то я знаю, что люди поступают так, чтобы избавиться от своего горя.

— Какого договора? — переспросил я.

— Как это какого договора? — занервничал Марсело. — Конкурс. Ты же еще не победил. Если деканша не будет ставить тебе палки в колеса, то это еще не значит, что ты победил. Если заявку отошлют сейчас, то конкурс будет объявлен в декабре или январе. Вряд ли переизбрание состоится до лета, а скорее всего, пока то да се, оно отложится до декабря будущего года. Это означает, что у тебя более чем достаточно времени, чтобы подготовиться, как следует. И, к слову, тебе будет совсем не вредно тиснуть пару-другую статеек. Кстати, как там дела с Мартинесом Руисом?

— Хорошо, — произнес я, поднимая портфель с пола и раскрывая его, чтобы достать набросок статьи. — Я собрал весь материал, но еще не начинал редактировать.

— Когда тебе сдавать?

— В ноябре.

— Ну и не думай пока о редактуре, черт возьми! Если ты сдашь статью в январе, значит, ты сдашь ее в январе. И ничего страшного не случится. Самое главное, чтобы не получилась чушь собачья, а для этого надо работать без спешки. Festina lente,[6] юноша, festina lente. Ты принес черновик?

Я подал ему записи. Марсело неторопливо глотнул виски и, вглядываясь в бумаги, пробормотал:

— Посмотрим, какие глупости ты накропал.

Пока Марсело изучал набросок, я закурил сигарету и бесцельно окинул взглядом дворик. Еще недавно все столики были заняты, а сейчас, кроме нашего и еще двух, все остальные освободились. Неподалеку от нас, также стараясь укрыться под навесом, компания преподавателей биологии — один из них, высокий, малокровный и с перевязанной левой рукой, войдя, подошел к Марсело поздороваться — вела неспешную беседу в послеобеденной дреме. Чуть подальше, около тростниковой изгороди, замыкающей дворик, только что уселись мужчина и женщина. Женщина была молода, очень светловолоса, очень красива, с огромными ясными глазами и эффектными ресницами. Мужчина сразу же показался мне знакомым, особенно его лицо, одно из тех лиц, которые, даже если ты их никогда не видел, смутно напоминают образ из запутанного сна: большое и костистое, увенчанное ухоженными усами, с опасной улыбкой обольстителя, отнюдь не смягчающей жесткие черты. Поскольку в «Касабланке» часто обедают актеры со студии телевидения Сант-Кугата, я подумал, что усатый тип, дорого одетый и к тому же намного старше девушки, явно из их числа. Я все еще старался вспомнить его, когда Марсело прервал мои размышления.

— И правда глупости, — вынес он свой вердикт, не поднимая глаз от бумаг и пытаясь, не выпуская сигареты, неуклюжей детской рукой нашарить на ощупь бокал с виски.