Танцы на минном поле - Владимир Свержин

Однако он ошибся. Это был не чай. В кабинет бочком втиснулся хозяйственно — технического вида прапорщик с выражением крайнего недоумения на лице. Видимо, он никак не мог взять в толк, что ему следует заносить.

— Разрешите войти, товарищ полковник, — с нескрываемым почтением глядя на созвездия, украшающие плечи борца с террористами, нерешительно осведомился он.

— Да уж вошел, — совсем не по уставу хмыкнул «волкодав», в кои-то веки, для простоты общения с армейскими чинами, обряженный в собственную форму. — Кто такой, с чем пожаловал?

— Прапорщик Голушко, — вытягиваясь в струнку, доложил вошедший. — Начальник штаба приказал прибыть в распоряжение подполковника Крутыя.

— Все с вами понятно, — сохраняя грозный вид, прогремел Данич. — Николай Емельяныч, это твой подопечный?

— Разрешите об…

— Да обращайся, обращайся, — выходя из образа грозного полковника, махнул рукой старший по званию.

— Прапорщик Голушко? — Крутый включил свою память. — А, художник.

— Ну, не то что бы, — замялся ГСМщик

— Да ладно, чего ты ломаешься, как сдобный пряник, — приободрил его развалившийся в вальяжной позе полковник. — Тебе ж не конный портрет товарища следователя рисовать! Нет, Николай Емельянович?

— Нет, — обнадежил тот. — Подойдите к столу — попросил он. — Вот перед вами несколько фотографий, кто-нибудь из тех, кого вы видели в день вылета группы подполковника Дунаева, похож на людей, изображенных на этих снимках? — Крутый разложил на столе несколько снимков.

— Я попробую узнать, — неуверенно вздохнул Галушко, — Все же, три года прошло

— Да уж, попробуйте, — прогрохотал за его спиной Данич.

— Виктор Юрьевич, — укоризненно посмотрел на него следователь, — не будем отвлекать товарища прапорщика.

Молчание длилось минуты две.

— Вот этот похож, — полковой художник ткнул пальцем в один из снимков. — Тот, правда, с усами был, — добавил он.

— Понятно, — вздохнул Крутый. — Дунаев.

— Только, я извиняюсь, товарищ подполковник, — замялся прапорщик, — на фотографии — это не он. Похож, — верно, но не он.

Немая сцена, возникшая в кабинете, могла бы привести в трепет самого Николая Васильевича Гоголя вместе с той его редкой птицей, которой, вдруг, удалось долететь до середины Днепра.

— А кто? — выдохнул Данич, опомнившийся первым.

— Н-не знаю, — ошарашенно наблюдая действие, произведенное его словами на двух старших офицеров из центра, пробормотал Голушко.

— Голушко, дорогой, как тебя звать — то? — беря инициативу в свои руки, ласково произнес Данич, проникаясь к незадачливому прапорщику почти отеческой любовью.

— Федор Афанасьевич, — едва не переходя на шепот, пролепетал объект возвышенных чувств охотника за террористами.

— Федор, — тщательно произнося каждую букву, пророкотал Данич. — Это хорошо. Федор — значит Божий дар. Расскажи-ка мне, пожалуйста, друг мой Федор, что ж в этом портрете не так? — он повернулся к все еще приходящему в себя следователю. — Николай Емельянович, надеюсь, ты не возражаешь?

— Да, — кивнул Крутый. — В смысле — нет.

— Ну, вот и славно.

— Я, если позволите … Я. … Вот карандаш бы, и кусок бумаги, — все еще робея от неожиданной перемены, пробормотал Голушко. — Я бы попробовал изобразить …

— Это мигом, — оборвал его Данич. — Коля выдай ему бумагу. А карандаш, — он распахнул дверь. — Дежурный! — рявкнул полковник, и от этого крика где-нибудь высоко в горах, возможно, сошла лавина, — Птицей мне сюда карандаш и резинку! Да, и вот еще. Там, на камбузе, грозились угостить нас чаем. Я не знаю, то ли они там трением огонь добывают, то ли воду из снега топят, но чай уже полчаса как должен быть здесь. Так что, распорядись, чтоб три чашки доставили в кабинет стремительным аллюром. Все понял?

— Так точно! — восхищенно глядя на грозного полковника, закрывающего могучими плечами входную дверь, отчеканил сержант. — Разрешите идти?

— Давай, дружище. Только так, чтоб одна нога там, а другая, как сказано в уставе, здесь.

Процесс творчества занял минут пятнадцать. Все эти минуты Крутый пожирал взглядом прапорщика и портрет, выходивший из-под его руки. Он следил за ним так бдительно, как будто ожидал, что рисунок вот-вот оживет и начнет отвечать на его, следователя военной прокуратуры по особо важным делам, неприятные вопросы. Однако время шло, а рисунок не оживал.

— Шедевра, мать ее, — хмыкнул Данич, глядя через плечо прапорщика на получающиеся произведение искусства. — Феномен. Петр Палыч Рубенс. Ты, Федюня, зря такой талант в скалы заколачиваешь. Тебе не здесь вертолетам винты крутить, тебе в Москву надо. По тебе, небось, академия художеств горюет. Так что, приезжай в столицу, если что, я о тебе словечко замолвлю.

— Да ладно вам, товарищ полковник, — беззлобно отмахнулся Голушко. — Вот, где-то так он выглядел.

— Вот так вот он выглядел, — моментально посерьезнев, произнес полковник, придвигая портрет работы неизвестного прапорщика к фотографии подполковника Дунаева. — Ну что, Николай Емельянович, разница заметна?

Разница действительно была заметна, и никакими косметическими ухищрениями нельзя было убрать эту разность в строении лица двух изображенных мужчин. Крутый молча кивнул. В голове у него крутился какой-то сумбур из непосредственных впечатлений и обрывков собственных теорий, но ничего связного не приходило ему на ум.

— Вот такой вот каламбур получается, — вздохнул Данич, пристально рассматривая рисунок. — А знаешь, Федор Афанасьевич, — он положил на плечо прапорщика тяжелую руку, — сделай-ка вот что: вот эти вот усы и эту родинку сотри-ка, на фиг.

Выполнение его просьбы не заняло много времени.

— Ну конечно, — усмехнулся он широко, словно старому знакомому. — Можно было и раньше догадаться. Кто же еще мог такое учудить! Поздравляю тебя, Николай Емельянович, в этом приключении нас ожидает еще много веселых минут, — он обнадеживающе похлопал прапорщика по плечу, словно тому предстояло сопутствовать его группе в ее дальнейших странствиях. — Это Артист!

Как обычно, в условиях, приближенных к домашним, утро Ривейраса начиналось с гимнастики и водных процедур. Вдоволь размявшись, он открутил кран и, в ожидании, пока нагреватель доведет воду до температуры, пригодной для бритья, начал с удовольствием строить себе рожи или, как выражался отец-командир, тренироваться в искусстве торговать мордой. Его лицо в зеркале, подвешенном над умывальником, принимало выражение то устало-задумчивое, то непреклонно-решительное, то исполненное благожелательного внимания. С той поры, как старший лейтенант Ривейрас попал в учебную группу "Центра по усовершенствованию", подобные упражнения стали для него ежедневным ритуалом. Ему накрепко запомнились слова безымянного инструктора, обучавшего здоровых дядек утонченному искусству мимики и жеста. " Запомните, — говорил он, — искренность, порою, маскирует самое изощренное коварство. И в этом случае она должна быть отрежиссирована и сыграна так, чтобы ни у кого из окружающих или наблюдающих вашу игру в видеозаписи, что вовсе не одно и тоже, не возникало и мысли о возможном подвохе". Сейчас Ривейрас с улыбкой вспоминал фразу, как бы случайно оброненную Войтовским в беседе со штурманом: "… вот я, человек глубоко не военный…" Это была не фраза, это был целый спектакль для того, конечно, кто мог видеть и оценить. "Какой великий актер погибает!" — вспомнил он выражение, приписываемое римскому императору Нерону. При слове "погибает" плавное течение его мыслей прервалось, словно жизнь самого императора. "Бомба!" — он еще раз прокрутил в уме версию командира. Версия ужасала, подобно страшной сказке, рассказанной на ночь в пионерском лагере. Однако, в отличие от сказки, эта история не противоречила известным ему неопровержимым фактам не только ночью, но и при свете дня.

— Ребята! — послышался в коридоре мелодичный голос Женечки. — Пора вставать!

— М-да, — послышалось из комнаты напротив, — сейчас.

Ривейрас приоткрыл дверь, демонстрируя, что к нему эта команда уже не относится.

— А, Володя, — Пушистая одарила своего постояльца взглядом, ласковым, как черноморский прибой в июле. — Если ты мне поможешь с бутербродами, то минут через пятнадцать, как раз к подъему начальства, утренний чай будет на столе.

— Непременно. А насчет чая — Михаил Юрьевич любит покрепче.

— Это я уже заметила, — хозяйка наклонила голову, и легкие каштановые волосы, упав со лба, закрыли половину лица. Она с улыбкой вернула их на место, повторяя нараспев, — Михаил Юрьевич, совсем как Лермонтов.

— Для гусара ростом великоват, — терзаемый приступом внезапной ревности, как бы между прочим, сообщил Владимир.

— Это же здорово! — восхитилась Женечка. — И как поет! — И она начала спускаться по лестнице, мурлыча себе под нос: — "Бутылка красного вина — жена драгуна…"