Золотой капкан - Владимир Рыбин

Плонский увидел, как Дубов выскочил из конторы и замахал фуражкой, думая, вероятно, что вертолет - из колонии.

Пилот обернулся, показал рукой вниз, спрашивая, садиться ли?

Плонский покачал головой, и через минуту постройки таежного поселения исчезли вдали.

Теперь он смотрел в иллюминатор не отрываясь. До Круглого озера, где разбился вертолет с золотом, было еще далеко, но мысль о трех зэках, ушедших следом за Сизовым и Красюком, не давала покоя. Плонский вынул транзитор, покрутил колесико настройки, поставил на нужную волну, поднес к уху. Маяка не было слышно. Он убрал приемник, снова припал к иллюминатору. И вдруг увидел внизу человека. Скорчившись, подтянув колени к животу, этот человек лежал в траве и, должно быть, спал.

Пилот это тоже увидел. Вертолет снизился, и стало ясно, что человек, всего скорей, мертв: рев винтов поднял бы спящего. Пилот опять обернулся, и Плонский показал ему рукой, чтобы садился. Требовалось убедиться, что это не Сизов и не Красюк.

Место здесь было открытое - лес отступал от обширной болотины, и сесть удалось совсем близко от лежавшего на земле человека.

Сразу, как вылез из вертолета, Плонский понял, что человек мертв: тошнотный запах тления ощущался на расстоянии. Это был кто-то совсем незнакомый, ясно, что не охотник, а, всего скорей, один из тех троих, сбежавших из поселения Дубова.

- Убит, что ли? - спросил Толмач, посмотрев на Плонского: прокурор должен это видеть сразу. Не дождался ответа, отошел в сторону, поднял с земли какие-то полузасохшие стебли и заявил уверенно: - Нет, не убит, отравлен. Скорее всего, сам отравился, нажрался ядовитого веха.

Они постояли в отдалении от трупа, не сговариваясь повернулись и пошли прочь: не связываться же с выяснением личности мертвеца.

Шли - молчали. Долго молчали и потом, когда летели. Разговаривать, а тем более кричать, поскольку в вертолете иначе не поговоришь, никому не хотелось.

Вид тайги менялся. Недавняя буря, наломавшая дров и в райцентре, по-видимому, бушевала тут со всей свирепостью. На пологих склонах сопок местами были сплошные лесоповалы.

Плонский опять достал транзистор, но, как ни крутил колесико настройки, ничего не услышал. Это обеспокоило: здесь, вблизи, сигналы "маяка" должны были слышаться отчетливо. Тогда он стал пристальнее всматриваться в пестроту изуродованного леса, рассчитывая увидеть дым костра.

Обрадовался, когда показалось внизу круглое, словно очерченное циркулем, озеро с тонким хвостиком впадавшей в него речушки: значит, разбившийся вертолет где-то близко. Он попросил пилотов покружить над этим местом, но не увидел ни дыма костра, ни останков того вертолета. Попросил сделать круг пошире - и снова ничего. И только тут понял, почему в прошлом году так долго искали вертолет с золотом: тайга, как море, быстро прятала то, что попадало в ее объятия.

Долго кружить над одним районом было рискованно - не только Толмач, но и пилот мог догадаться, что он ищет, - и Плонский велел лететь дальше по указанному маршруту - на Никшу.

Этот горный поселок он впервые видел с воздуха и залюбовался им. В узком распадке под крутыми склонами сопок прямая, словно аэродромная посадочная полоса, лежала поблескивавшая асфальтом дорога, вдоль которой с обеих сторон стояли белые дома. А над ними, в самом конце этой дороги, высились громадные, мавзолейно-угловатые корпуса горно-обогатительного комбината. Того самого, что в скором времени должен стать его, Плонского, собственностью.

Вид комбината и поселка смягчил горечь от неудачного полета, душившую его. Что-то важное было связано с этим комбинатом. Какая-то новая идея должна была вот-вот родиться. И он напрягся, стараясь не упустить нить размышлений.

И вдруг, внезапно, понял сразу все. Вот что он предложит начальнику ИТУ майору Супрунюку - этот комбинат и этот поселок. Как только получит полный контроль над ними. Пусть Супрунюк переносит колонию сюда, пусть зэки живут в этих домах и работают на комбинате. Вольные работяги едва ли долго вытерпят соседство с зэками и потащат свои семьи кто куда. Освобождающиеся дома он, Плонский, передаст пенитенциарным ведомствам. Не бесплатно, конечно. И это может стать началом сотворения здесь горно-добывающего мегаполиса, в котором полудармовой труд заключенных долго будет обогащать его, хозяина, землевладельца, благодетеля...

Ушлый Толмач сразу уловил перемену в настроении зампрокурора, достал бутылку, показал на стакан: наливать, мол? Плонский кивнул. Выпил, и ему захотелось сейчас же поведать Толмачу о своих грандиозных задумках.

- Гляди! - крикнул он, показывая на иллюминатор.

- Что?

- Поселок.

- Отличный поселок. И что?..

Толмач подался вперед, рассчитывая услышать разъяснения, но Плонский уже понял: доверительного разговора в таком шуме не получится.

- Налей еще! - крикнул он, показывая на бутылку: сияние перспектив, сжигавшее его, требовало противопожарных действий.

Действия эти не прекращались до самого прилета в райцентр. Но и на аэродроме дошлый Толмач не оставил своего благодетеля. Он отвез его домой и еще некоторое время посидел с ним за столом, стараясь осторожно выспросить, что так внезапно породило у зампрокурора эйфорию?

Однако Толмач был достаточно чутким, чтобы уловить грань, за которой заботливость становится навязчивостью. Сославшись на неотложные дела, он раскланялся и ушел.

Посидев в одиночестве, Плонский включил телевизор. Там мелькали сцены из античных времен: крутили то ли фильм "Спартак", то ли еще какой. На экране были каменоломни, рослый надсмотрщик хлестал плеткой изможденного раба, повторяя с каждым ударом:

- Работать надо, работать!..

И вдруг Плонский вспомнил вчерашнюю передачу, когда круглолицый премьер, выпячиваясь на экране, повторял эти же самые слова. Показалась похожей даже назидательно хлесткая интонация.

- Работать, мать вашу!..

Эта похожесть удивила Плонского, заставила опять подумать о бестолковости телевизионщиков, так, в открытую, выпячивающих перспективы. Удивила, но не испугала...

* * *

Сознание странно прыгало, будто он то просыпался, то вновь засыпал. Был вечер, дымил костер, и Чумбока кормил его горячим мясом.

Ночью Сизова мучили кошмары, а потом он и вовсе провалился в бездонную облегчающую пустоту.

Утром ему стало лучше и он поднялся.

- Куда иди, капитана? - спросил Чумбока.

Сизов сказал, что ему надо в Никшу. Чумбока ответил, что до Никши далеко и "капитана" не дойдет, что надо сначала пойти в зимовье, до которого "одно солнце" ходу.

Они шли медленно. Временами Сизову становилось совсем плохо, и Красюк вел его под руку, почти нес, а Чумбока снова отсыпал на ладонь своего зелья.

И еще ночь провели они у костра. Лишь на следующий день вышли к небольшой избушке, сложенной из бревен лиственницы. Если бы не крошечные размеры, ее можно было бы назвать не избушкой, а настоящей избой. Дверь, сколоченная из притесанных друг к другу половинок еловых бревен, висела на крепких деревянных штырях. Из таких же половинок был настлан пол. Внутренние стены сверкали белизной, и Сизов сразу понял почему: при постройке тесины были ошкурены и хорошо просушены на солнце. У стены высокие нары, устланные ветками березы, поверх которых лежал толстый слой сухого мха. Посередине железная печка, стол и широкая скамья. Окно маленькое - ладонью закрыть, - но света оно пропускало достаточно.

Все было в этой избушке, как того требовали неписаные законы тайги: на столе - чайник с водой, под потолком - свернутая трубочкой береста, из которой торчали березовая лучина и завернутые в тряпочку спички. Снаружи избушки, у стены - поленница мелко наколотых сухих дров. Все для того, чтобы измученный путник мог, не теряя времени, разжечь огонь, напиться чаю, обсушиться в дождь, обогреться в мороз.

- Чей этот дворец? - удивился Сизов, оглядывая зимовье. Он знал - не нанайский, нанайцы таких добротных не строят.

- Капитана Ивана. Жила тут, била разная людя. Давно нету капитана Ивана, теперь моя тут.

- Что ж он - в людей стрелял? - засмеялся Красюк.

- Аборигены этих мест всех называют "людя" - зверей, птиц, деревья, даже тучи, - пояснил Сизов.

Как ни стремился он в дорогу, но понимал: ни до золота Красюка, ни до Никши сейчас ему не дойти. Прав Чумбока: надо отлежаться, избавиться от навалившейся свирепой простуды...

"Все проходит", - говорил древний мудрец. "Самый отъявленный лежебока рано или поздно поворачивается на другой бок", - так говорил Саша Ивакин, друг и товарищ, с которым они вместе когда-то служили на заставе. И фортуна тоже рано или поздно поворачивается. Потому что постоянство несвойственно этому миру. Вот и они, измаявшиеся в тайге, добравшись до тихой обители этой избушки, - пили настоящий крепкий чай, приправленный ароматными травами, ели вкусное посоленное мясо, валялись на мягком мхе, наслаждаясь жизнью. И как это часто бывает с людьми, благополучно избежавшими ловушек судьбы, жаждали бесед, общения, шуток. Исполненные благодарности своему спасителю - широколицему Чумбоке, они добродушно подшучивали над ним. Так подобранный на улице щенок, обогретый и накормленный, заигрывает со спасшим его человеком, покусывает, повизгивает.