До второго потопа - Дмитрий Дивеевский

В последних лучах неяркого мартовского заката Булай шел по узенькой тропке в правление и думал о своем.

От сыновей с фронта вестей не было. Закружила военная пурга их обоих. Толик перестал подавать весточки с первых дней войны. Видно перемолотили немцы его воинскую часть в Белоруссии в самом начале и где он теперь, жив или мертв – неизвестно. Тогда пропадали целые армии и от многих солдат даже следов не осталось. Севка же частенько писал до самого Нового года. Он ласковый теленок, к родителям всегда тянулся. В последнем письме намекнул, что готовится наступление. Наступление и на самом деле на Рождество грянуло, но с тех пор сынок замолчал. Жив ли, нет ли, тоже неизвестно. Дмитрий горестно вздохнул. Длинную жизнь он прожил, всякого повидал и не спешил хоронить сыновей. Убеждал себя, что оба со временем объявятся. Война много чудес являет. Порой возвращаются даже те, на кого похоронки получены. А на Толика с Севкой, слава Богу, ничего такого не приходило. Объявятся еще… Но вот жена совсем высохла от тоски. Анна сильно изменилась с тех пор, как пропали сыновья. Она стала замкнутой и молчаливой. Могла часами сидеть, глядя в одну точку. Утром, еще до света, сползала с постели и сразу вставала на колени перед образами. Молилась истово, подолгу. Днем молча возилась со скотиной, хотя раньше всегда занимала себя ласковыми разговорами с коровой и козами. Теперь замолкла. Потом перед сном снова молилась и тихо укладывалась в постель. Дмитрий чувствовал, что она подолгу не спит, но не пытался ее расшевелить. Он знал свою жену, она замыкалась глубоко и надолго. Булай тоже постоянно просил Богородицу о том, чтобы опустила свой защитный омофор над его сыновьями. Просил горячо, со слезами.

В маленьком поселке оплакали уж не одного погибшего. Всего полгода шла война, а уж четверых его жителей не стало на свете. Сколько же еще заплатят жизнями за изгнание врага со своей земли? Ведь фашист только чуть отброшен от Москвы.

В правлении было полутемно и накурено. Потрескивали поленья в печке-голландке, тускло светила семилинейная керосиновая лампа, мужики чадили козьими ножками, кашляли от едкого местного горлодера, неспешно обсуждали новости с фронта. Всего собралось семь человек. Все пожилые, покоробленные непосильной работой, с узловатыми, натруженными руками. В полумраке вместе с огоньками цыгарок поблескивали их глаза.

«Вот и весь трудовой фронт» – подумал Булай. «Ну, еще баб с десяток наберем на крайний случай, да подростков с полдюжины. А работы ведь невпроворот»

– Ну, что тыловики – начал Булай, поздоровавшись с каждым за руку – будем про весну говорить?

– Погутарим, конечно, Дмитрий Степаныч – отвечал старик Коробков – куды деваться. Весна придет и нас запряжет.

– Боюсь, райком план спустит как в прошлом году. И что делать будем? У нас на такой план ни силенок, ни лошаденок сейчас нет. А меньшего плана ждать не приходится. Видишь, война какая идет.

Мужики молчали, попыхивая самокрутками. Дым в избе стоял непроглядный.

– И что тут поделаешь – начал скрипучим голосом Матвей Гусаров – как скажут, так и будет. Нам-то чего выбирать?

– Нам с тобой, Матвей Петрович, работу делить надо: кто что делать будет. Вот и давай совет держать. Семена, слава Богу, в прошлом году запасли, уже хорошо. А с тягловой силой беда. Был я намедни в райкоме, разведывал, как чего. Приедут ближе к Пасхе, посмотрят наши угодья, да и решат, какую помощь дать. Вроде в МТС пригонят пару тракторишек из военных фондов. Глядишь, и нам сколь – нибудь помогут. Ну, а что не помогут будем делить между собой. Производство снижать нельзя. Наши дети на фронте голодают.

– Это правда – снова заскрипел Матвей. Только чую я, этой весной последние силы на земле отдам. Кончаются они.

– Все мы на пределе, Матвей. У всех жилы трещат. Такая у нас, видно, судьба.

– Что, опять про грехи наши перед Господом Богом начинаешь?

– А что с тобой Матвей Петрович, начинать? Ты сроду в Бога не верил, а сейчас уж и подавно. Помнишь, как ты по молодости к монашкам вместе с Васей-нищим бегал? Земляки до сих пор смеются. Но дело, конечно, твое. А я так думаю, что ничего на свете даром не проходит. За все приходится отвечать. Значит, за какие-то грехи ответ несем. Да не столько мы с тобой, сколько дети наши.

– А они-то за какие грехи?

– За наши, Матвей. За наши.

– Всю жизнь тебя, Дмитрий Степанович знаю. Не припомню, чтобы ты таких грехов совершал, чтобы твои сыны сегодня со смертью лоб в лоб встретились. Тянешь, как вол свою упрягу, а им за это отвечать?

– А ты, Матвей, по единицам не суди, хотя и у меня грехов ой сколько наберется. Ты за весь народ думай. Русский народ – он особенный. Он как одно тело. Или не согласен?

– Да, уж. На миру живем. Все сообща.

– Вот, вот. Может немцы какие или французы каждый сам по себе. А мы одно тело, с этим и спорить нет резону. Вот и получается, что это тело грешило как целое и получает по заслугам как целое. Я так думаю.

– И отчего же нам честь такая досталась?

– Мне ответа на такие вопросы не дано. Только догадываться могу, что и вправду, особая честь нам дана. Вот скажи, Матвей, остались на свете настоящие христиане? Ты, может, не знаешь, а я знаю. Раньше подвижники везде были. Первые апостолы из Израиля произошли. Потом великие святые в Европе появились. Один Блаженный Августин чего стоит. Все было по Богу. А потом католическая церковь своим путем пошла. За власть стала бороться и святость растеряла. Святые только на Руси остались. Больше нигде нет таких христиан, которым Иисус Христос сказал бы – вы наследники моей славы. Все они по большому счету притворщики. Вот у фрицев на пряжках написано «С нами бог». Какой Бог может быть с этими душегубами?!

В нашем же народе подвижники были, есть и будут. Ведь наши деды к раке Серафима ходили, да и Анна моя по молодости тоже в Муром с бабами хаживала, к мощам Петра и Февроньи. Вот в этом и суть.

– Как тебя понимать?

– Я думаю, надо просто понимать. Подвижники – они как народные учителя. Пойдем мы за ними – значит, угодны будем Господу. Отвернемся от них – значит, уподобимся католикам и прочим. И получим наказание.

– Так, по-твоему выходит, мы его уже получаем?

– Может и так, Матвей. Война-то страшная у нас идет.

20

Настя. Май 1942

День за днем тихая скорбь прорастала в душе, принося новые и новые мысли.

«Что с того, что я работаю на военном заводе – думала Настя – сколько моих ровесников сражается на фронте, сколько свою жизнь отдают, а меня рядом нету. И Сева… Он ведь где-то там. Мать пишет, потерялся Сева на войне, родители все глаза выплакали. Но я же знаю, жив он, мне его разыскивать надо. А я здесь сижу. Нет, не место мне здесь, надо на войну идти»

Тетка Анисья плакала в голос, когда узнала, что Настя собралась в военкомат.

– Доченька, посмотри на себя. Ты же стебелечек тоненький, куда тебе на войну! Или не знаешь, какая она злая тетка?! Если не убьет, так изуродует, выбросит из жизни. Может, твой подвиг – детей рожать, а не в окопах сидеть! Опомнись, деточка..

– Тетенька, я детей рожать только от Севы смогу. Вот и пойду к нему на фронт.

– Да ведь пропал же он, не найдешь его. Может, сгинул он давно.

– Не сгинул, я знаю. Найду.

Настя говорила с такой уверенностью, с такой внутренней силой, что Анисья поняла – эту любовь ничто не остановит.

В военкомате ее принял пожилой майор с ампутированной по локоть правой рукой.

– Ты хорошо подумала, дочка? – спросил он, пытливо глядя в глаза девушки. Ему нужно было понять, не сгоряча ли Настя приняла решение. Если сгоряча, то потом пожалеет. – Я долго думала – ответила Настя – мне нужно на фронт.

– А ты понимаешь, как это трудно и страшно?

– Я готова туда пойти. А там пойму. Сейчас нет, конечно.

– Ты ведь самого главного себе представить не можешь: фронт душу выжигает. Душа не может спокойно пережить того, что глаза видят и руки делают. Она либо сгорает и человек становится бесчувственным, либо в скорлупу уходит и отказывается чужие страдания принимать, вместить их не может.

– Страшно все это, только я знаю, что мне надо туда.

– Или друг сердечный у тебя на фронте?

– Да, на фронте.

– Это ведь все девические мечты, что ты его там встретишь, и вместе врага будете разить. Такое только в сказках бывает. У войны свои законы. Может, ты в тылу себя для него убережешь, и будет у вас после войны семья. А вот пойдешь на фронт и неизвестно…

Майор долго уговаривал Настю. Он явно не хотел, чтобы эта хрупкая девочка сама прыгнула в пекло. Может быть, у него были собственные дочери. Но Настя стояла на своем, и в конце концов майор, вздохнув, подписал ей направление на курсы военфельдшеров во Владимире.

В мае Настя уже распаковывала свои пожитки в общежитии бывшего владимирского медицинского училища, переоборудованного под военно-медицинские курсы. В комнату заселились еще четверо девчат, все из близлежащих деревень. Они были физически сильнее Насти. Две из них поработали в колхозах, а две успели потрудиться на местных фабриках. Девчонки были также молоды, как и Настя, жизнерадостны и веселы. Войны они не боялись и головы их были заполнены обычными для этого возраста любовными делами. Они могли долгими вечерами трещать о своих женихах и читать их письма с фронта как самые увлекательные художественные произведения.