Завоевательница - Эсмеральда Сантьяго

— Никогда не доверял этому мальчишке, — сказал возница, хотя за три года, в течение которых он наблюдал, как Северо входит в дом Дельгадо и выходит из него, ни разу не выразил опасений по поводу их жильца.

Спустя шесть недель, после того как Северо оставил Мадрид, он добрался до Кадиса, нанялся на корабль юнгой и прибыл в Америку, ослабевший от морской болезни, побоев и оскорблений, которые обрушивали на него капитан, да и все остальные члены команды. Сойдя на берег самого маленького из Больших Антильских островов, Северо Фуэнтес немедленно поклялся, что ноги его больше никогда не будет на палубе какого-либо судна.

Как раз в этот момент, прямо возле причала, куда его высадила транспортировочная шлюпка, он увидел пакгауз, над массивными воротами которого красовалась изящная золоченая надпись: «Маритима Аргосо Марин». Он знал, конечно, об отделениях фирмы в Испанской Америке, но и представить не мог, что окажется буквально на пороге одного из них.

До сей поры внутренний голос советовал Северо только хорошее. Юноша был достаточно умен и понимал: прежде чем появляться в офисе «Аргосо Марин» и просить работу, нужно восстановить силы, вымыться и надеть костюм, который, завернутый в холстину, вместе с ним пересек океан. Узкие улочки, поднимавшиеся от порта по холму к жилым районам и дальше, к укреплениям форта, были застроены убогими борделями да домишками с меблированными комнатами. Доктор, лечивший главным образом венерические заболевания и вправлявший переломы, полученные в драках, сошедшим на берег морякам и пассажирам, оказал помощь и Северо — его недомогание походило на те проблемы, с которыми эскулапу приходилось сталкиваться изо дня в день. Заплатив врачу, Северо потратил остаток заработанных на корабле денег на шлюх и выпивку. Через неделю он появился у дверей «Маритима Аргосо Марин».

Родриго Аргосо Марин с одного беглого взгляда увидел в Северо то, чего никто до него не замечал, а возможно, это стало результатом двух лет бродяжничества, четырех месяцев тюрьмы, трех лет корпения над бухгалтерскими книгами и семи тяжелых недель в море: юноша был способен внушать страх. Образование помогло парню сделать карьеру, немыслимую для безграмотного человека, однако ничуть его не укротило.

Шел 1837 год. Два года назад испанская Корона запретила вывоз рабов из Африки, однако власти смотрели сквозь пальцы, если невольников сначала доставляли, например, на Мартинику или в Гваделупу, а затем переправляли на Кубу, Пуэрто-Рико или в Соединенные Штаты, где плантаторам нужны были рабочие руки для трудоемких процессов выращивания табака, хлопка и сахара. Дабы избежать юридических сложностей, Родриго организовал дело так, чтобы живой товар, перевозимый судами «Маритима Аргосо Марин», выгружался в неприметных мелководных гаванях. Он подыскивал подходящего человека для транспортировки чернокожих из тех мест, где их высаживали, к конечным пунктам назначения — на плантации сахарного тростника. Такой человек должен был уметь читать и писать, чтобы справляться с текущей бумажной работой. А еще он должен был быть смелым, поскольку попытки невольников вырваться на свободу обычно заканчивались убийством надсмотрщика, и беспощадным, так как для рабов, совершивших попытку к бегству, существовало единственное наказание — смерть. Но больше всего для этой должности, считал Родриго, требовались иные качества: во-первых, способность внушать людям страх и уважение и, во-вторых, готовность при необходимости убивать не раздумывая. Северо получил эту работу.

БРАСОС ДЛЯ ПОЛЕВЫХ РАБОТ

Дни Аны были долгими и тяжелыми. Она отвечала за одежду рабов, их здоровье и питание, контролировала уборку и приготовление пищи в касоне, разбивала огороды и присматривала за животными, которых откармливали для стола. В ситуации, когда все брасос — «руки», как называл Северо работников, — были заняты на полях, ей приходилось собирать яйца в курятнике, выбирать чайот на обед или грейпфрут на десерт. Платье и постельное белье стирали в ближайшей речке, и вскоре на тонком полотне появились следы от камней, о которые его отбивали, и веток, на которых развешивали для просушки. Корзина для штопки и починки всегда была полна, и Ана часами просиживала с иголкой в руках, а укоры матери по поводу ее неровных стежков и кривых швов доносились непрерывным эхом из Севильи, преодолевая почти пять тысяч миль океанских просторов.

Через неделю после приезда на гасиенду Лос-Хемелос Ана написала родителям и призналась, что жизнь здесь оказалась суровее, чем она ожидала, но что она начала привыкать к трудностям: «Кровь Кубильясов и Ларрагойти течет по моим венам. На этой земле я чувствую дух наших предков и помню, что они глядели в лицо трудностям с отвагой и любопытством. Меня переполняет удовлетворение от проделанной работы. В конце каждого дня я ощущаю гордость от того, сколько успела сделать».

Рамон и Иносенте не слишком охотно брались за перо, поэтому она строчила бодрые отчеты еще и их родителям. Она сообщала донье Леоноре о прекрасном самочувствии близнецов и детально описывала плантацию, стараясь передать атмосферу их жизни, однако избегала подробностей, касавшихся неустроенного быта. Дона Эухенио, как прекрасно понимала Ана, больше интересовало, удалось ли получить то немыслимое количество бочек сахара, патоки и рома, которое сыновья наобещали ему перед отплытием из Испании. Она объяснила, что из-за нехватки рабочих рук обрабатывается только половина полей, поэтому первый урожай не оправдает надежд. Но на деньги из приданого, писала Ана, они купили пятерых сильных невольников, заплатив за каждого по три сотни песо. С их помощью можно будет расчистить и засадить еще два поля, и тогда, через двенадцать-восемнадцать месяцев, когда урожай созреет, площадь посадок возрастет от тридцати куэрдас до сорока.

Гораздо труднее было писать Элене, поскольку Ана многим хотела бы с ней поделиться, но не могла. За шесть месяцев брака исполнение супружеского долга превратилось в самую неприятную из ее обязанностей. Братья педантично соблюдали очередность своих посещений и совершенно не пытались как-то разнообразить интимную жизнь. Она не знала, как заговорить с ними об этом, а всякие попытки показать, что ей нравится, по-видимому, смущали их больше, чем ее. Сексуальные отношения своей унылой неотвратимостью стали напоминать ей починку белья.

Но она не могла рассказывать о своей тоске по любви и нежности. Ее томление походило на слабость, отголоски переживаний нелюбимой девочки, которая никогда не умела угодить родителям. И Ана с головой погружалась в работу и писала родителям, свекру со свекровью и Элене о том, что делала, а не о том, что чувствовала.