Один в поле... - Дмитрий Сысолов

— Ааа…

— Так, давай без истерик. Голову мыть все равно придется…

В общем был цирк с конями. Намучился я с ней. Всё время пока я намыливал ей голову, а потом и смывал, она не отрывала полотенца от глаз вообще. Ладно хоть лицо помыли до этого. Полотенце в итоге хоть выживай. Но головешку ей все-таки помыли. Блин, теперь же еще расчесать надо! Иначе, если так оставить, высохнет и как пакля будет… Ох-ох-ох… Не было печали. В предбаннике вытерлись, оделись из принесенного мной ночью, и обратно в дом уже шли своим ходом. Ну не все ж ей на мне ездить-то? В доме нашел расческу и, усадив малявку возле печки, начал расчесывать. Идиллия, блин. Аж противно. Этим должны заниматься женщины, а не сорокалетний холостяк… Ээээ… То есть не мальчишка-подросток. Ну никаких способностей же. И со стороны наверное нелепо смотрится. Ну а что делать? Если не я то кто тогда? Ничего, справился. И расчесал, и даже перу хвостиков соорудил на голове. Хотел сделать один сзади, но волосы были всё-таки коротковаты для этого. А вот два с боков — получились. Во время всех этих процедур девочка несколько успокоилась и ожила. Теперь уже она задавала мне вопросы.

— Дядя, а как тебя зовуть?

Блин, вопросец. И как отвечать? Первое, что чуть не сорвалось с языка: дядя Дима. Ну привычное для меня сочетание. Но я ж не Дима тут. Альберт. Дядя Альберт? Бр… Не нравится мне. Да и не выговорит она. Шиша как я уже догадался мое прозвище в школе? Но это погоняло для ровесников., а вот для этой пигалицы как? Дядя Шиша? Бред полнейший.

— Дядя Алик. Зови меня дядя Алик.

— Дядя Аик?

— Да. Дядя Алик.

— Дядя Аик, а ты один тють живесь?

— Один.

— А де твоя мама?

Блин, вот что ей ответить? Впрочем, я же уже решил не сюсюкать с ней как с ребенком, а говорить как со взрослой.

— Мама умерла, — блин, вот вроде посторонняя мне женщина, а голос все равно предательски охрип.

— Умелля? — не понимает девочка. Ну да. Ей в ее возрасте непонятна сама концепция смерти. Вроде её собственные родители на её же глазах умерли, а она все равно не понимает.

— Ну уснула… Уснула так, что уже больше никогда не проснется.

— Понятня, — погрустнела девочка. Ну ясно — своих родителей вспомнила. Небось все трое суток пыталась маму с папой разбудить. Мое настроение тоже стремительно испортилось.

После того как я закончил с ее волосами, мы еще раз покушали, теперь и я подкрепился тоже, а потом снова включил ей Алешу Поповича. А осоловевшая поле еды Ева опять начала клевать носом. Я уложил ее на диван. Все на ту же простынь, застеленную поверх клеенки. Пусть поспит. А мне поработать надо. Но далеко не отойдешь теперь. Ну я тут, радом. Гараж освободить же надо. Вот и буду потихоньку таскать всё в соседний домик. Работа не быстрая. Надо же разбирать что там натаскано. Продукты в одну комнату. Тряпки — в другую. Горючку (а у бывшего хозяина гаража был, оказывается, неплохой запасец. И в канистрах, и, даже, в простых пятилитровках.) в третью. В общем работы хватало. Периодически я заглядывал в комнату к Еве. Но девочка мирно спала, и убедившись в этом, я продолжал свою работу.

Я уже практически закончил её, когда заглянув в очередной раз в комнату, не обнаружил Евы на диване. Ее вообще не было в комнате! Как? Что случилось? Куда она могла пропасть? Двери я не запирал конечно, но если б они открывались, я бы заметил. Ну, по крайней мере должен был бы заметить. И что теперь делать? Я растерянно заметался по комнате. Заглянул, под кровать, под стол. Нет нигде…

И в этот момент я услышал тихий скулеж. Пойдя на звук я обнаружил пропажу в узком закутке между печью и шкафом. Забившись в него малявка тихо, но неудержимо плакала. Опустившись перед ней на корточки как-то испуганно даже спросил её:

— Ева… Что случилось? Ты ударилась? Тебе больно?

— Мама… Хоцу к маме, — прохныкала девочка.

— Но… Мамы больше нет, — даже как-то растерялся я. — Мама спит.

— Неть, не цпить, не цпить. Мама поцнулась.

— Мама уже никогда не проснется, — грустно заметил я, вздохнув.

— Неть! Она поцнулась, поцнулась! Ааа…

Понятно. Пока я работал, девочка спала. И, скорее всего, во сне видела свою маму. Живую, не мертвую. И проснувшись, понятно — закатила истерику. «Хочу к маме!» Как ей объяснить, что мамы нет больше? Ни ее ни какой-либо другой. Совсем нет. Она ж ничего не хочет сейчас слушать. А у меня внутри растет раздражение. Ну не перевариваю я детских слез. Причем, если кого другого они и могут разжалобить или заставить растеряться, то меня они всегда только злили. Просто в большинстве случаев это примитивная попытка ребенка манипулировать взрослыми. Не всегда, конечно, но в большинстве случаев это — именно так. И именно это меня и бесит. Сейчас, конечно, совершенно другой случай, но раздражение все равно поднималось откуда-то из глубин подсознания.

— Окей. Хорошо. Идем к твоей маме. Сама убедишься, что она спит вечным сном, — блин, все-таки не удержался… Но а как еще убедить её что мамы больше нет? Ведь ничего не хочет слушать. — Одевайся, провожу тебя.

Я чувствовал, что поступаю неправильно, что ребенка нужно как-то успокоить, приласкать, отвлечь… Но как, чем? Девочка в истерике, она ничего не воспринимает в этом состоянии. И я тоже… Психанул, да. Стыдно. Но что сделать. А малявка, гляжу, перестала всхлипывать, выбралась из своего закутка, пытается одеваться, путаясь в пуговицах. Тяжело вздохнув начал помогать… Собрал её. Взял её крохотную ладошку в свою руку и мы пошли.

Когда поднялись на крыльцо их дома Ева уже почти бежала, вырвав свою руку и крича:

— Мама… Мама…

Я потерянно зашел следом. Девочка кинулась к мертвой матери, пытаясь ее растолкать и крича сквозь вновь появившиеся слезы:

— Мама, поципайся! Поципайся!

— Пойдем, Ева. Мама уже не проснется.

— Неть! Неть! Уди! Уходи! Ти пляхой! пляхой! Мама… аааааа…

Я нерешительно топтался рядом. Что за нелепая ситуация. Что, блин, делать-то? Отрывать малявку силой от трупа матери? Но это её мать! Как можно оторвать ребенка от матери? Пусть даже от мертвой. Убедить? Легко сказать. У нее начался новый виток истерики. Вторая стадия принятия неизбежного. Гнев. Вот как дойдет до