Флиртаника всерьез - Анна Берсенева

А сегодня это было ему все равно вдвойне и даже больше, в какой-нибудь двадцать пятой степени; Колька был не силен в математике и не знал, бывает ли такая. Он надеялся, что жены не будет дома и он спокойно поговорит по телефону с Глебычем. Если тот сможет ответить, конечно…

– Ну так как? – не дождавшись никакой определенной реакции, спросила Галинка. – Будешь злиться?

Она смотрела на мужа чуть исподлобья, но глаза ее, яркие, как осколки антрацита, блестели как всегда. У них был какой-то особенный блеск – не поверхностный, а идущий изнутри.

– Не буду, – пожал плечами Колька. – Езжай, раз надо.

– Надька во сколько из школы придет, не знаешь? – поинтересовалась Галинка.

– Позвони ей, спроси.

Кольке не терпелось, чтобы она поскорее занялась обычными своими делами – обедом, статьей, телефонными переговорами с очередным работодателем, еще чем-нибудь, что она всегда делала мимоходом, не обременяя его своими заботами. Сейчас это было бы особенно кстати.

Галинка ушла на кухню; зашумела вода. Не раздеваясь, не сняв даже ботинки, Колька бросился к телефону.

– Ты где? – спросил он, услышав голос Глеба.

Где сейчас его друг, было, в общем-то, и неважно. Главное, что отвечает на звонки, значит, не на допросе.

– Дома, – глухо ответил Глеб. – Уже дома.

– Живой он! – выпалил Колька. – Сказали они тебе?

– Сказали.

– Так чего ж ты тогда такой смурной? – удивился Колька. – Не переживай, Глебыч, прорвемся! – Глеб молчал. Колька даже на расстоянии почувствовал тягость этого молчания и приказал: – Никуда не уходи. Сейчас буду.

Дверь Глебычевой квартиры оказалась не только не заперта, но даже приоткрыта.

«Как на похоронах», – сердито подумал Колька, входя в тесную прихожую.

Впрочем, друг его и всегда-то был рассеян в быту, так что возросшей от последних событий рассеянности удивляться не приходилось.

Глеб сидел в комнате за компьютером.

– В стрелялки играешь? – спросил Колька.

На экране мелькали, конечно, не стрелялки, а какие-то цифры, схемы, многомерные фигуры – в общем, нечто выходящее за грань обычного человеческого понимания.

– Да нет. Так… – Глеб крутнулся на стуле и улыбнулся. Улыбка получилась невеселая и виноватая. – Прячусь.

– От кого ж ты тут спрячешься?

Колька тоже улыбнулся: трудно было не ответить на такую улыбку, какая была у его друга.

– От жизни, – снова улыбнулся Глеб.

Он щелкнул кнопкой мыши – фигуры и цифры на экране встрепенулись, закружились и исчезли. Глеб снял очки и потер глаза.

Без очков он вряд ли видел Колькино лицо, поэтому тот мог посмотреть на него внимательнее, чем обычно. Не то чтобы ему хотелось прочитать на Глебычевом лице какую-нибудь тайну – ему просто хотелось смотреть в его глаза; ни у кого он таких глаз не видел.

Другая жизнь стояла в этих глазах, совсем другая.

Колька был практическим человеком, не любил неясностей и считал, что многозначительные разговоры о высоком есть не что иное как переливание из пустого в порожнее и ведут их люди, которым нечего делать. Но та жизнь, которую он не только чувствовал, но ясно видел в глазах своего друга, почему-то была для него насущна, как кусок хлеба в минуту голода и глоток воды в жару.

Это всегда было так. Колька впервые почувствовал это еще в детстве, когда Глебычев отец устроился дворником в их жилконтору, получил служебную жилплощадь на одной лестничной площадке с Иванцовыми, и Колька зашел к новому соседу – познакомиться и заодно спросить, нет ли у него случайно книжки про Христофора Колумба: географичка некстати задала доклад об открытии Америки, пригрозив Кольке двойкой за четверть.

Книжка про Колумба у Глеба нашлась, и не случайно, она была зачитана чуть не до дыр.

– Там и про Америго Веспуччи есть. Он же тоже Америку открыл. Можешь и про него написать, – сипло посоветовал Глеб.

Сиплость объяснялась просто: горло у него было обвязано теплым шарфом, из-под которого выглядывала вата. Новый сосед вообще оказался тощеньким, очкастым, узкоплечим, к тому же младше на целых пять лет. Колька и не зашел бы к сопливому третьеклашке, если б не дурацкий доклад.

Но когда этот неказистый пацаненок вдруг снял очки и посмотрел на него дальнозоркими карими глазами, Колька почувствовал, что все это неважно. Плечи, очки, возраст – все! Ему показалось, что он посмотрел не в человеческие глаза, а в лесное оконце. Ну да, именно в лесное оконце – когда он был совсем маленький и только-только научился читать, то первой его книжкой была как раз сказка про лесное оконце. Тот, кому удавалось в такое оконце заглянуть, видел все земли и страны, и людей, и зверей, и даже себя самого, но не как в зеркале, а по-другому… Колька тогда не понял: что значит – не как в зеркале, как же еще можно увидеть себя самого?

Сказка была непонятная, он вскоре ее забыл, да он и вообще не приохотился к книжкам, смотреть телевизор было гораздо интереснее. И только теперь он понял, что такое лесное оконце и что в нем можно увидеть.

Другую жизнь, совсем другую.

Колька наскоро пересказал свою беседу со следователем, потом в три минуты, как Глебыч ни пытался это скрыть, убедился, что друг не выполнил его указание и заявил тому же следователю, что именно он, Глеб Станкевич, был инициатором разговора с Игорем Северским, что Николай Иванцов только сопровождал его, что Северский повел себя грубо с Глебом, именно с Глебом, и только после этого Николай вмешался в их разговор, а вообще-то он ожидал на детской площадке и совсем не собирался… Ну, и все в таком духе.

– Дурак ты, Глебыч, – вздохнул Колька. – Ну кто тебя за язык тянул? Сказал бы, как договорились: очки упали, ничего не видел.

– Мы так не договаривались, – уточнил Глеб.

– Да уж с тобой как раз договоришься! Ладно, это сейчас не важно. Выжил бы он, Северский твой, вот что важно. Кто б мне сказал, что за какого-то… переживать буду! Ну, придется ждать. Что еще остается?

– Больше ничего не остается, – вяло согласился Глеб.

Тон его Кольке не понравился.

– С подругой поссорился? – догадался он. – В смысле, с женой его?

Глеб не ответил. Он надел очки, но, прежде чем его глаза скрылись за бликующими стеклами, Колька успел разглядеть в них глубокую тоску.

– Помиришься, – убежденно сказал он. – У них же семь пятниц на неделе. Вот седьмая пятница настанет, и помиришься.

Конечно, он хотел успокоить непутевого Глебыча, который даже в такой аховой ситуации думал не о том, о чем должен был бы думать всякий нормальный человек. Но дело было не только в попытке успокоить…

Колька был искренне убежден в том, что сказал Глебу. У женщин тоже была другая жизнь, но не из лесного оконца, а такая, которой он не понимал, не хотел понимать, и в которой ему не было места.