Путешествие в Тунис - Дмитрий Добродеев

Мерцание далеких Кассиопей. 15 октября.

Этим же вечером в «Известиях рабочих и крестьянских депутатов» появилась заметка «Преступный заговор раскрыт и обезврежен».

Продразверстка

Для нас сейчас чертовски важно обеспечить продразверстку — сейчас!

Было это в начале 1920 года. Снарядили обоз, снабженческую силу, в село Дурново, за продразверсткой.

В санях сидели: подросток Тимофей, вожак комбедовских ребят, матрос Годына, спившийся балтиец, путиловский рабочий Мозжуков и их начальник, товарищ Спицын, агитатор. Он представлял Тамбовский губисполком, точнее, его отдельский ревком. Вот и весь состав.

Долго ехали. Тамбовские унылые поля расстилались вокруг: март, снег не сошел, и сыростью веяло вовсю. Леса, перелески, и на буграх — черные проплешины земли. Наконец, вырос перед ними холм, а на нем — знаменитый дурновский храм, колокольня, и тучи воронья.

— Товарищ Спицын, прибыли! — Тимошка натянул поводья. Площадь у храма. Пусто. Гуляет ветер, обрывки воззваний носит.

— Что-то не того! — ругнулся Годына. Село молчало. Достав маузер, он направился к широкой черной избе, где вкривь прибито было: «Комбед».

Предбедком Кривин сидел, положив голову на стол. В спине его торчал штык с бумагой: «Продался красным!»

— Ясно дело, — сплюнул матрос, — несчастный случай.

— Брательники! — сказал он. — Думаю, нам сегодня не до жиру, но остаться бы в живых.

— Не мешало бы, — сказал товарищ Спицын, — найти село другое.

— Село другое за 30 верст, а по пути нас схапают наверняка.

— Я думаю, — сказал Годына, — что тактика у нас одна: изъять что надо у кого богаче и быстренько тикать.

— Вон там, — сказал Тимошка, — живет Игнат Лежнев, известный мироед. В амбаре у него — всего навалом.

Подкрались. Годына вошел в избу, позвал хозяина: «Игнат!»

— Чего? — тот поднял с печи хитрую физиономию, обмотанную полотенцем.

— Где у тебя хлеб лежит?

— Чего?

— Хлеб где?

— Ох, нема…

— Вставай, контра!

— Никак. С похмелья я.

Ругаясь в зубы, Годына спустился в погреб. Зажег свечу. Оглобли, бочки и… мешки. На них лежала, раскрыв полные ляжки, кулацкая дочь Анюта и манила к себе матроса.

Раскрыв грудь, всю в драконах, он шагнул к ней и был сражен ударом в темя…

Очнулся — на лавке, у печи. За столом сидел главарь местной банды Сам-Семёнов и пил чай вприкуску. Весь продотряд лежал связанный тут же.

— Что же это получается, — сказал Сам-Семенов, — матрос с крестьянина оброк приехал брать?

— Це не оброк, це продразверстка.

— Наш командир Антонов сказал, что продразверстка — грабеж.

— Ты контра и твой Антонов!

— Мы не контра, мы — социалисты-революционеры, и власть наша от народа, не от партии. Скажи, Анюта!

— Ваша правда, Михал Фаддеич, — осклабилась Анюта, — еще водочки?

— Изволь! — бандит встряхнул дикой гривой. — А ты, матрос, перед концом не выпьешь?

— Давай!

— Горького пьяницу сразу видать, — усмехнулся Сам-Семенов, — этот не подведет: развяжите ему руки! — А ты, хлопец? — обратился он к Тимошке.

— Нет! — судорожно вскрикнул тот. — Коммуна победит!

— На сук его!

— Как это называется? — спросил путиловец Мозжуков, угрюмый, усатый пролетарий.

— Это? Ревтрибунал! По совести и немеркнущему динамизму. Народный суд над мародерами и швалью.

— Гад!

— Я не гад, я мужика не граблю! А ты — зипун с него сымаешь, чтобы в Кремле им гниды покрывались. Убрать!

Когда Тимоша и Мозжуков болтались на воротах, вожак сказал:

— Тебя беру с собой, матрос! И этого гражданского. Теперь он безопасен. Будет лекции читать.

— Зачем вам лектор?

— Наши войска, — закурил Сам-Семенов, — точная копия Красной Армии: институт комиссаров, командиров, лекторов. Солдат — много, лекторов — не хватает.

— И сколько вас всего?

— Пятьдесят тыщ, штыков и сабель.

— Я сам был в красных, но мне приелось, — продолжил Сам-Семенов, — все треп, формальности, возня. Вот Антонов — революционер. Он знает, что нужно. Не болтун. Он знает…

— Наш лозунг — советы без коммунистов. Каково?

— Разумно, — сказал матрос.

— Что-то есть, — согласился Спицын.

— Теперь — к делу, — подытожил Сам-Семенов, — сколько у вас оружия?

— Один «Максим», одна винтовка, маузер, две ленты.

— Отлично! У меня — обрез, наган, и всё. Я тут наскоком. К Анюте. Со мною братья Дюжевы — Степан и Никанор.

Он опрокинул чарку водки и крикнул: «По саням!»

Лихая процессия покинула село: на первых санях ехали братья Дюжевы, Степан и Никанор, на вторых — Сам-Семенов, а с ним — матрос Годына и агитатор Спицын. У всех на руках были синие повязки.

— Теперь мы синие, — сказал агитатор, — как жить теперь?

— Живи, как жилось, — ответил матрос, — лекции читай. Ну, а красным попадешься — держись! Три шкуры снимут.

На выезде из села братья Дюжевы вдруг резко осадили лошадь: «Ну все, влипли!»

— Что такое?

— Сдается, отряд Руперса впереди!

На повороте показались конники и красный флаг.

— Выходит, быть нам на первом суку!

— Ну уж нет!

Они хлестнули лошадей, и те их донесли до церкви. Взвизгнули пули. Упали сраженные братья Дюжевы — Степан и Никанор. Оставшиеся занесли оружие в церковь, закрыли железную дверь.

Сырое, гулкое пространство. Тут уже успели все изгадить. Вытянутые лики святых склонились с фресок, и кто-то написал: «Господи, прости хулителям храма твоего».

— За мной! — сказал Годына и поволок «Максим» наверх, по узкой и крутой лестнице.

С колокольни расстилался вид: равнина снежная, лес черный и маленькие люди на площади внизу.

— Эх, пропадай моя телега! — Годына установил пулемет, заправил ленту и застрочил. Люди рассыпались.

Больше часа отбивались они, пока не кончились патроны. По лестнице стали подыматься.

— Ну все, — сказал Сам-Семенов, — пора прыгать!

— Как прыгать, что, зачем?

— Прыгать, потому что иначе предстоит допрос. Расступись! — с этими словами Сам-Семенов заломил фуражку, свистнул и шагнул вперед.

— Думаю, — задумчиво произнес Годына, — и мне пора. — Он надвинул бескозырку по самые уши, закусил ленты и ласточкой прыгнул вниз.

— Что они там, с ума посходили? — раздался голос с латышским акцентом. Комполк Руперс набил новую трубку: — Хоть одного возьмите!

Когда, наконец, вышибли дверь и ворвались в звонницу, рядом с «Максимом» сидел дрожащий Спицын и бормотал: «Я свой, товарищи!»

— Своя у волка свинья в сарае! — был ответ. — Откуда синяя повязка, гад?

— Что же вы, гражданин Спицын? — Руперс мерял площадь ровными шагами. — Позор на весь Тамбовский ревком!

— Я, я, я… — и Спицын заскулил.

— Я сам тебя расстреляю, сволотш! — Руперс расстегнул кобуру, достал наган и навел его в грудь Спицыну:

— Держи!

Тот охнул и задергался. Руперс добил его тремя выстрелами, продул наган.

— По коням! — И красный отряд с боевой песней поскакал прочь, по следам недобитых семеновцев.

IV. Русская повесть

13 декабря 1788 года молодой граф К. выезжал из Петербурга на учебу в Германию. Было прекрасное безветренное утро, скрипел снежок и звезды таяли на зимнем небосводе.

— Прощай, барин! — сказал старый дядька-учитель, перекрестил его и отвернулся.

Закутан в шубы по уши, смотрел граф, как исчезали петербургские заставы. Пошли мелькать столбы и жалкие чухонские избы.

Проехал Дерпт, Ревель, Ригу.

Климат становился мягче, дороги лучше.

Новый 1789 год он встретил в Кенигсберге, в гостинице Шварцблоха. Там собралось довольно много людей приличных.

— Вы, русские, — сказал графу швед Адольф, — народ упрямый, дикий, но нерастраченный. Вам надо много тратить.

Хозяин согласился. Все пили за Россию, за нерастраченный талант.

На следующий день Адольф повел гостя к великому Гольдштейну, философу. Говорили о системах, о мирах, о Провидении.

Гольдштейн составил гороскоп России и показал на точку X. Сказал, что здесь опасность.

Затем путь молодого графа пролег в Варшаву, Берлин, и вот он прибыл Лейпциг.

В кривой Хайнгассе, недалеко от ратуши, граф К. снял комнату и занялся науками.

Он изучал Декарта, Лейбница, Гольдштейна, Монтескье.

По вечерам кутил, а после пива все говорили о Франции, о Конституции, о мире.

Прошло пять лет, и, получив магистра, граф К. сложил пожитки в дорожный кофр и двинулся домой.

Берлин, Варшава, Рига, Ревель, и вот…

Вид Родины обескуражил графа. На станции близ Нарвы медленно меняли лошадей, в трактире были мухи.