Книга и братство - Айрис Мердок

— Лили Бойн сказала.

— Ты не думал, что это я ее подучила?

— Нет, не думал.

— Я тут ни при чем.

— Знаю.

— Ну а Лили Бойн?

— Что «Лили Бойн»?

— Ты ведь пришел с ней.

— Так принято, приходить с партнершей.

— А не для того, чтобы сохранить лицо, если бы я проигнорировала тебя?

— Нет.

— Знал, что такого не случится?

— Да.

— Ох, Краймонд, почему… почему… почему сейчас?

— Ведь сработало, да?

— Но послушай, а Лили…

— Не будем о пустяках, — сказал Краймонд, — Лили Бойн — ничто, она стремилась познакомиться со мной, я обратил на нее внимание, потому что она знает тебя. Она мне нравится.

— Почему?

— Потому что она ничто. Полный ноль. Сама себя таковой считает.

— Ты находишь ее отчаяние забавным?

— Нет.

— Хорошо, забудем о ней, я понимаю, почему ты использовал ее. Что ты писал, когда я пришла?

— Книгу, над которой работаю уже какое-то время.

— Ту самую?

— Книгу, если угодно, ту самую.

— Скоро закончишь?

— Нет.

— Чем займешься, когда закончишь?

— Изучением арабского.

— Могу я помогать тебе в работе над книгой, собирать материалы или еще что, как я уже делала?

— Это уже пройденный этап. Вообще, тебе надо писать что-то свое.

— Ты это уже говорил. Ты рад меня видеть?

— Рад.

— Ладно, в сторону все эти разговоры. Я ушла от Дункана. Я здесь. Я твоя, твоя навсегда, если нужна тебе. После этой ночи, предполагаю, что нужна.

Краймонд задумчиво посмотрел на нее. Его тонкие губы протянулись прямой линией. Длинноватые, очень тонкие тускло-рыжие волосы были тщательно причесаны. Светлые глаза, в которых так часто вспыхивала мысль или едкая насмешка, были холодны и спокойны, тверды, как два непроницаемых голубых камешка.

— Ты ушла от меня.

— Я не знаю, что тогда случилось, — сказала Джин.

— Я тоже.

— Это не должно было случиться.

— Но это выявило кое-что.

— Теперь это неважно. Не может быть важным. Если б было, ты бы не пришел на бал.

— Да что бал. Просто захотелось вдруг, вот и пришел.

— Ах так! Краймонд, пойми, я бросила мужа, которого уважаю и люблю, и друзей, которые никогда не простят меня, и все ради того, чтобы полностью и вечно принадлежать тебе. Отныне я твоя. Я люблю тебя. Ты единственный человек на свете, которого я могу любить беззаветно, всем своим существом, телом и душой. Ты мой мужчина, мой совершенный супруг, а я — твоя. Ты должен чувствовать это сейчас, как я чувствую, как оба мы чувствовали прошлой ночью и дрожали, потому что чувствовали. Это чудо, что мы вообще встретились. Нам божественно повезло, что мы теперь вместе. Мы больше ни за что, ни за что не должны расставаться. Так проявляется истинная наша сущность, и тогда мы как боги. Глядя друг на друга, мы видим подлинность нашей любви, понимаем ее совершенство, узнаём друг друга. Моя жизнь в твоих руках и, если понадобится, моя смерть. Жизнь и смерть, как какое-то «будет разрушен Израиль» — «если я забуду тебя, Иерусалим…»[37]

Краймонд, который молчал в протяжении этой тирады, сказал, придвинув стул к столу и беря очки:

— Меня эти еврейские клятвы не волнуют — и мы не боги. Мы просто должны посмотреть, что из этого выйдет.

— Хорошо, если не получится, мы всегда сможем убить друг друга, как ты сказал в тот раз! Краймонд, ты сотворил чудо, мы вместе… разве ты не доволен? Скажи, что любишь меня.

— Я люблю тебя, Джин Ковиц. Но ты также должна помнить, что нам удавалось жить друг без друга много лет — долгое время, когда ни ты, ни я не подавали никаких знаков.

— Да. Не знаю, почему так было. Возможно, это наказание за неудачную попытку сойтись. Мы должны были пройти испытание, через своего рода чистилище, чтобы поверить, что способны вновь обрести друг друга. Сейчас назначенное время пришло. Мы готовы. Я бросила Дункана…

— Да, да… мне жаль Дункана. Ты еще упоминала друзей, которые никогда не простят тебе или мне.

— Они ненавидят тебя. С радостью избили бы тебя. Унизили бы. Это было у них еще раньше — а теперь тем более…

— Ты как будто довольна.

— Плевать мне на них, главное мы — а они для меня не существуют. Можем мы уехать жить во Францию? Мне бы очень хотелось.

— Нет. Моя работа — здесь. Если ты пришла ко мне, то должна делать, что я хочу.

— Я всегда буду тебе повиноваться, — сказала Джин. — Я каждый день думала о тебе. Стоит дать малейший знак, в любое время… но я представляла…

— Хватит об этом. Неважно, что ты там представляла, теперь ты здесь. А теперь мне нужно продолжить работу. Советую пойти наверх и лечь. Ты ела, хочешь что-нибудь перекусить?

— Нет. И, чувствую, больше никогда не буду есть.

— Принесу тебе что-нибудь попозже. А потом можем лечь спать здесь, тут хватит места двоим. А там обсудим, что делать дальше.

— Что ты имеешь в виду?

— Совместную жизнь. То самое чему быть, того не миновать.

— Да. Не миновать. Ладно. Пойду отдохну. Это все правда, не сон?

— Не сон. Иди.

— Я хочу тебя.

— Иди, мой ястребок.

Джин быстро встала и отправилась наверх. Мы даже не коснулись друг друга, говорила она себе. Так и должно быть. Это ему свойственно. Еще без единого прикосновения мы уже всем своим существом рванулись друг к другу и слились воедино. Это как атомный взрыв. Спасибо Тебе, Господи! Она вошла в заднюю комнату, задернула шторы, сбросила туфли, заползла на диван и с головой укрылась одеялом. Через мгновение она спала, медленно погружаясь глубже и глубже в бездонный и темнеющий океан чистой радости.

Часть вторая

Средина зимы

~~~

— Думаю, где-то тут есть пиво, — сказал Дженкин.

— Не суетись, я принес что выпить, — успокоил его Джерард.

— Извини.

— Не в первый раз.

— Кажется, да.

— Ну и холод!

— Я включу камин.

Джерард, не договариваясь заранее, позвонил Дженкину и зашел к нему. Дженкин давно поселился в этом небольшом одноквартирном доме на правой стороне Голдхок-роуд близ «Церкви на арках», со времен Политехнического и до того, как вернулся преподавать в школу. Та сторона, на которой жил Дженкин, осталась такой, как была: сплошной ряд таких же домов, «обычных коробок», как называл их Дженкин. Однако, к его отвращению, близлежащая территория постепенно «облагораживалась» дорогими постройками. Джерард часто приходил в этот дом. Сегодня он пришел без предупреждения не по какому-то особому поводу, а потому, что слишком многое не давало ему покоя.

Со времени того знаменательного бала в Оксфорде прошло несколько месяцев. Сейчас был туманный вечер позднего октября. В доме Дженкина, не имевшего центрального отопления, было по-настоящему холодно, ненастье вольготно чувствовало себя в его стенах. Дженкин, в сущности, любил всякую погоду, какое бы ни было время года, он не выносил закрытых окон. При любой температуре спал в неотапливаемой комнате, в которой гулял ветер. Впрочем, зимой он позволял себе пользоваться бутылкой с горячей водой. Сейчас, чтобы угодить другу, он поспешно закрыл несколько окон и включил газовый камин в гостиной. Дженкин в основном жил на кухне и не занимал эту «гостиную» или «салон», которую оставлял для «приемов». В комнате, как и во всей квартире Дженкина, царили порядок и чистота и в то же время было пустовато и голо. Были, конечно, кое-какие симпатичные вещицы, главным образом подаренные Джерардом, но сам дух ее противился их присутствию, отказывался сливаться с ними в мирной гармонии, которой, как считал Джерард, должна обладать каждая комната, и они оставались неуместными и случайными. На выгоревших обоях, светло-зеленых с блеклыми красноватыми цветами, красовались пятна голой стены там, где Дженкин аккуратно обрезал лохмотья порванных обоев и закрасил эти места желтой краской. Получилось неплохо. Очень чистый ковер тоже был выцветшим, и голубые и красные цветы на нем стали коричневатыми. Зеленая плитка перед камином блестела, оттого что ее постоянно мыли. Кресла с деревянными подлокотниками, обитые скучной бежевой «рогожкой», были в ожидании гостей составлены к стене. Каминную доску украшали выстроившиеся в ряд фарфоровые чашки, некоторые из них — подарок Джерарда, и камень, серый голыш с пурпурной полоской, подобранный Роуз на берегу моря и подаренный ему. Дженкин сюда только что добавил принесенный вместе с двумя бокалами с кухни высокий зеленый стакан с веточками в красных листьях. Тихо гудело газовое пламя. Толстые темные вельветиновые шторы были задернуты, скрывая туманные сумерки. В углу горела лампа, давний подарок Джерарда. Джерард переставил чашки, выключил верхний свет и протянул хозяину бутылку «божоле нуво», чтобы тот открыл. У Дженкина была привычка, когда он нервничал, что случалось частенько, тихо непроизвольно бурчать. Вот и сейчас, орудуя штопором под взглядом Джерарда, он что-то буркнул, потом разлил вино по бокалам, поставил бутылку на кафель у камина и замычал себе под нос.