Проклятие Ирода Великого - Владимир Меженков

Антипатр принял предложение Александры. Это вызвало резкие протесты со стороны Аристовула, который терпеть не мог идумеян и называл их не иначе, как «кроснорожими». Возглавив войско, Аристовул занялся тем, чем и без него успешно занимались наемники его отца: грабежами и убийствами мирных жителей. Удачливость Аристовула привлекла к нему немало иудеев, искавших возможность быстро разбогатеть. Численность войска младшего сына Александры росла, как на дрожжах. В Иерусалиме уже всерьез стали побаиваться, что набиравший силу Аристовул вторгнется в столицу и свергнет с престола свою уже заметно постаревшую мать. Беспокойство за свою судьбу выражали и фарисеи. Одни лишь книжники оставались спокойны. В то время в их среде родилась притча, полюбившаяся и Ироду и ставшая одной из жемчужин в ожерелье «Агады»:

«Шел полем человек, неся кувшин с молоком. Встретилась ему змея, стонавшая от мучительной жажды.

– О чем стонешь ты? – спросил человек.

– Изнемогаю от жажды, – отвечала змея. – А что это у тебя в кувшине?

– Молоко.

– Дай мне испить молока, и я укажу тебе место, где клад зарыт.

Дал человек змее молока напиться.

– Укажи же мне клад, о котором ты обещала, – сказал человек.

– Следуй за мною, – ответила змея и, приведя его к большому камню, сказала: вот, под этим камнем лежит клад.

Сдвинул человек камень, разрыл землю и, достав клад, направился к своему дому. Что же сделала змея? Всползла на человека и обвилась у него вокруг шеи.

– Что это ты делаешь? – закричал человек.

– Умертвить тебя хочу, – отвечала змея, – за то, что ты похитил мой клад.

– Идем на суд к Соломону, – предложил человек.

– Идем, – сказала змея, но осталась обвитою вокруг шеи у него.

Обратился человек с мольбою к Соломону.

– Чего желаешь ты? – спросил Соломон змею.

– Умертвить его.

Отвечал Соломон:

– Прежде, чем ты исполнишь свое желание, сойди с шеи человека: не подобает, чтобы те, кто пришел судиться ко мне, находились в неравных условиях.

Сползла змея на пол.

– Теперь говори, – сказал Соломон, – я слушаю.

– Я требую, – начала змея, – чтобы мне дано было умертвить его в исполнение сказанного Господом: “Ты будешь жалить его в пяту”.

– А о тебе, – сказал Соломон человеку, – Господом заповедано: “Он будет поражать змею в голову”.

В одно мгновение человек размозжил змее голову. Отсюда поговорка: “И лучшей из змей голову размозжи”».

Вскоре царица заболела. Аристовул же, разграбив множество городов, считал себя новым царем Иудеи и грозился теперь придти в Иерусалим и поступить с его жителями так же, как поступил его отец с бунтарями и их семьями. Пришли к царице Гиркан и фарисеи и спросили: что делать им в виду страшной угрозы со стороны Аристовула? Александра ответила: «Я оставляю тебе, Гиркан, богатую казну и мудрых наставников, на стороне же Аристовула сильное войско. Решите миром между собой, кому из двух братьев быть царем, а кому первосвященником. Сама я ничем уже помочь вам не могу, ибо тело мое сокрушено».

И умерла царица Александра, процарствовав девять лет, и объявил себя царем Иудеи Аристовул, и пошел походом на Иерусалим, чтобы разогнать фарисеев и книжников, а брата своего Гиркана и опекуна его Антипатра умертвить. Ну да читателю уже известно, что из этого получилось, а потому продолжим наш рассказ о том, что последовало за возвращением Ирода и брата его Фасаила из похода в Сирию и их битвой в союзе с римлянами-популярами против римлян-оптиматов при Апамее.

Глава шестая

УБИЙСТВА

И вновь Ироду пришлось отложить дневник: из Рима, куда бежала после террора, развязанного Александром Яннаем, основная масса иудеев, приходили тревожные вести: сообщалось, что союзник и защитник Иудеи Юлий Цезарь убит заговорщиками во время заседания сената в Помпеевой курии. Римские иудеи жили в страхе. Возникла реальная опасность того, что одним убийством Цезаря вражда между оптиматами и популярами не ограничится. Теперь римляне примутся избивать евреев: оптиматы за то, что они боготворили Цезаря, а популяры за то, что иудеи, несмотря на свою многочисленность, не приняли никакого участия в их борьбе с оптиматами. Словно бы бросая вызов судьбе, иудеи стали собираться на Марсовом поле, где сожгли тело диктатора. Здесь они демонстративно раздирали на себе одежды, посыпали головы пеплом с пепелища и оплакивали Цезаря [79].

Опасения иудеев имели тем бóльшие основания, что сенат, собравшийся на третий день после убийства Цезаря, принял постановление, что никто из его убийц не будет наказан, а хорошо известно, что такого рода постановления лишь разжигают нетерпение толпы, жаждущей крови за совершенное преступление. Собственно, в том, что все именно так и произойдет, иудеи убедились уже в день погребения праха Цезаря. Тогда огромная толпа, вооружившись факелами и дубинами, ринулась по городу искать убийц своего кумира и устраивать поджоги. Встретив на своем пути опечаленного поэта Гельвия Цинну, оплакивавшего Цезаря, разъяренная толпа перепутала его с оптиматом Луцием Цинной, лютого врага Цезаря, и растерзала невинного поэта.

Вскоре из Рима стали приходить новые сообщения, из которых явствовало, что расследованием обстоятельств убийства Цезаря занялся Марк Антоний. Он перевез в свой дом обширный архив Цезаря, взял под личный контроль государственную казну и мало-помалу стал распутывать сложный клубок интриг в высших эшелонах власти, приведших к трагической развязке. Антонию недостаточно было знать, что во главе убийц Цезаря стояли Кассий и Брут [80]; ему было важно установить, кто стоял за ними и чья рука направила их кинжалы – сами убийцы никогда не бывают организаторами заговоров, они лишь слепое орудие в руках истинных заговорщиков, остающихся в тени.

Антонию не пришлось долго искать главного заговорщика – его имя назвал сам Брут, когда воздел руку с окровавленным кинжалом над поверженным телом Цезаря и, потрясая им, вскричал: «Цицерон!» За ним-то и стал охотиться Антоний, не упуская ни малейшего повода, чтобы восстановить против него сенат [81]. Цицерон, в свою очередь, ринулся в ответную атаку, рассчитывая на свое красноречие и факты, о которых поговаривали многие, но не знали деталей, известных ему одному. Разоблачение этих-то фактов и стало причиной гибели состарившегося и, к тому же, выбитого из привычной жизненной колеи обстоятельствами личного свойства политика: разводом с женой Теренцией на том основании, что та нисколько не заботилась о нем, женитьбой на молодой девушке, годившейся ему в внучки, смертью при родах его горячо любимой дочери Туллии и последующим разводом с молодой женой, которую, как ему показалось, обрадовала смерть Туллии.

Как бы там ни было, но в Цицероне, бросившимся в ответную атаку на Антония, больше говорила усталость от навалившихся на него жизненных невзгод, чем расчетливость искушенного политика. Он написал четырнадцать филиппик, в которых разоблачил не только Антония, но и его жену Фульвию, бывшую в первом браке женой скандально известного далеко за пределами Рима Клодия [82]. Не соизмеряя убийственность приводимых фактов с риском для собственной жизни, Цицерон, выступая в сенате, напрямую обращался к Антонию, полагая, что тем самым он не только парализует стремление врага и дальше обвинять его в государственном преступлении, но и лишит его надежды занять высшую должность в Риме. «Так не хочешь ли ты, чтобы мы рассмотрели твою жизнь с детских лет? – публично вопрошал он своим хорошо поставленным голосом, так что, слушая его, трудно было предположить, что человек этот в раннем возрасте был заикой и ему, чтобы исправить этот недостаток, приходилось выходить на берег моря и, набрав в рот мелкие камешки, упражняться в красноречии, заглушая шум прибоя. – Мне думается, будет лучше всего, если мы взглянем на нее с самого начала. Не помнишь ли ты, как, нося претексту [83], ты промотал все, что у тебя было? Ты скажешь: это была вина отца. Согласен; ведь твое оправдание преисполнено сыновнего чувства. Но потом ты надел мужскую тогу, которую тотчас сменил на женскую. Сначала ты был шлюхой, доступной всем; плата за позор была определенной и не малой, но вскоре вмешался Курион, который отвлек тебя от ремесла шлюхи и – словно надел на тебя столу [84]– вступил с тобой в постоянный и прочный брак. Ни один мальчик, когда бы то ни было купленный для удовлетворения похоти, в такой степени не был во власти своего господина, в какой ты был во власти Куриона. Сколько раз его отец выталкивал тебя из своего дома! Сколько раз ставил он сторожей, чтобы ты не мог переступить его порога, когда ты все же, под покровом ночи, повинуясь голосу похоти, привлеченный платой, спускался через крышу! Дольше терпеть такие гнусности дом этот не мог. Не правда ли, я говорю о вещах, мне прекрасно известных? Вспомни то время, когда Курион-отец лежал, скорбя, на своем ложе, а его сын, обливаясь слезами, бросившись мне в ноги, поручал тебя мне, просил меня замолвить за него слово отцу, если он попросит у отца шесть миллионов сестерциев [85]; ибо сын, как он говорил, обязался заплатить за тебя эту сумму; сам он, горя любовью, утверждал, что он, не будучи в силах перенести тоску из-за разлуки с тобой, удалится в изгнание».