Хирург - Юлий Крелин

Неужели придется размыться одному из хирургов и бежать возиться с баллонами, гаечными ключами, манометрами, редукторами…

Оперирующий Агейкин шумит на сестер, что предварительно не проверили. Сестра в ответ кричит, что перед операцией было сто атмосфер, этого всегда заведомо хватало и на большую операцию, «сколько же надо просить, чтоб приехали мастера, ведь наверняка где-то утечка. Ведь было же сто атмосфер! Было!»

А Агейкин все шумно и крикливо сетовал, что никак он не может их привести к порядку. А сестра все кричит про утечку.

Наконец Агейкин говорит: «Что ж, я размываюсь и тогда иду заниматься баллонами. Потом приду помоюсь». Говорит он это с вызовом, упреком, укоризной. Кому?! К кому?!

И в это время, как архангел, в операционную вплыл Мишкин. – Евгений Львович, хорошо-то как! Кислород!

– А у вас что?

– Прободная. Зашиваем.

– Сейчас подключу.

Мишкин вышел на улицу. Притащил баллоны к кислородной распределительной установке. Подключил один. Потом заодно еще два пустых сменил и заменил новыми. Все закрутил. Уложил на место гаечные ключи и уже собрался закрывать ящик с кислородными баллонами, когда услышал за своей спиной: «Бог в помощь, доктор». За спиной стоял техник, который раньше занимался всем тем, что сейчас делал Мишкин.

– А а. Здравствуйте.

– Не захотели меня. Теперь сами давайте. Давайте, давайте, а я посмотрю. Посмотрю.

– Смотрите, смотрите, – в тон ему ответил Мишкин. – У вас же выходной. Отдыхать всем надо.

– Так вы ж не захотели меня, выгнали. Вот и давайте.

– Вы ж ходили пьяный на работу – вот и выгнали. Мишкин вспомнил скандал с этим вечно пьяным техником.

Его терпели потому, что никто не хотел за тридцать рублей в месяц приходить сюда после своего рабочего дня и заниматься этой немудреной работой. Его терпели и, как могли, старались не замечать его пьяные упражнения с баллонами. Однако всему бывает предел – однажды он наступил. И этого мастера – мастера! мэтра! – просто абсолютно никак не квалифицированного рабочего – выгнали.

– А кто ж за полставки, за тридцатку, будет у вас работать трезвым?

Мишкину нечего было возразить. И тем не менее он машинально, как всегда, вступил в дискуссию:

– Так вы ж у нас были совместитель. Это не весь ваш заработок.

– А это уж мое было дело. А за такие деньги кто ж трезвый будет работать. – Видимо, ему понравился аргумент, и он еще несколько раз его повторил.

Мишкин запер замок на кислородном ящике и собрался уходить.

– А между прочим, товарищ доктор, я вот чего, думаете, смотрю. Я сына привез к вам, – говорят, его сейчас оперируют. Так вы небось не оперируете его – с кислородом возитесь. Хорошо ли? – Пьяный почему-то засмеялся, увидев, по видимому, в этом разделении труда что-то юмористическое, и стал хихикать над этим недоступно юмористическим.

Мишкин остановился:

– Да вы не волнуйтесь. Там все в порядке. Язву уже зашили. Сейчас операцию кончают. Так что все в порядке.

– А я и не волнуюсь. Я знаю… – И смех его перешел в слезы. – А жить-то будет, товарищ доктор? Он у меня один. Я ведь другой раз из окошка, вон я живу где, напротив, смотрю из окошка – вы баллоны переставляете. Ну, думаю, сам на месте, все в порядке в больнице, значит. И за кислород не беспокоюсь. Значит, будет жить? Будет?.. – И он опять заплакал.

– Да. Все в порядке. Уже зашивают.

– А то у него ведь никого. Худой. Матка умерла наша. А жены еще нет.

– Все в порядке. Это язва. Жить будет, а живность нарастет. Идите домой, а завтра к нему придете.

– Ну спасибо, товарищ доктор, а то за тридцатку кто ж будет трезвым баллоны переставлять.

И он, наверно успокоенный, пошел куда то, может домой.

А Мишкин пошел в больницу, к семье, а потом, наверное, тоже домой.

Дома он играл с Рэдом, отвечал на Сашины вопросы. Часто не отвечал. Вопросов было много.

– Пап, а у Швейцера был кислород? Кто его подключал?

– А почему не было?

– А собака у него была?

– А что лучше – терапевт или хирург?

– А что важнее – сердце или легкие?

– А по русскому языку у тебя какая отметка была?

– А кто кроме Швейцера в Африке лечил?

– А сколько в Европе не хватает врачей?

– А что такое болезнь? А что такое здоровье? А собаки боль чувствуют? А можно оперировать без наркоза? А в театр со мной пойдешь ты или мама?

В театр пошел с ним Евгений Львович. Смотрели «Недоросль».

– Пап, а Фонвизин немец?

– Почему ты решил?

– А почему он Фон?

– А Фонтанов тоже должен быть немец? Я не знаю, кто предки у Фонвизина, но кровь его значения не имеет. Он писал на русском языке, думал о российских бедах и проблемах, – значит, русский.

– Пап, а если на такси ехать – географию тоже знать не надо?

– Пап, а мы придем домой, тебе из больницы будут звонить?

– Не знаю, Сашок. А ты не хочешь?

– Я не хочу, чтобы ты уезжал, а чтоб позвонили – хочу. Ведь ты им нужен.

Но в тот вечер из больницы не звонили, а когда Саша уснул, Мишкин позвонил туда сам.

Ему сказали, что в отделении все нормально, что он может продолжать спокойно отдыхать и что через десять часов они ждут его на работе.

– Галь, а ты мне карман в брюках зашьешь?

– Галя, а ты когда теперь дежуришь?

– А ты о Швейцере прочла книгу?

– Галь, а ты завтра когда приедешь?

– Галь, а кто из нас на родительское собрание пойдет?

– Ты мне, Женя, задаешь тысячу вопросов. Ну прямо как Сашка. А вот взял бы лучше паспорт завтра и пошел бы в милицию. Ведь два года уже, как ты его просрочил.

– Вот не можешь ты без задания. У меня сегодня день отдыха – и вдруг паспорт. Да зачем он мне нужен?

– А вдруг перевод придет – не дадут.

– А я профбилет принесу. В энциклопедии сказано, что для идентификации личности профбилет достаточен, годится.

– Карман зашить?

– Вестимо.

– А говоришь, день отдыха.

– Ну не зашивай. Какая разница. Спать охота.

ЗАПИСЬ ОДИННАДЦАТАЯ

МИШКИН:

Мелкий дождь идет мелкой сеточкой. Крупный снег стоит, как решетка. Частый и мокрый снег падал вокруг меня. Я шел все время сквозь решетку. В глазах зима, а под ногами осень. И все равно жарко. Я шел, как Куц бегал, – то быстро, то медленно. А из больницы почти выбежал. Как всегда, я про себя целую жизнь проигрывал.

В конце концов, мне уже пятый десяток скоро. Хватит. Наоперировался. Чего я достиг? Не так уж хорошо я оперирую. Ну, операции разные, ну, может быть, редкие иногда. Но я не стал виртуозом. Каждая операция моя и зрелищно должна быть хороша. Могу я сказать, что мои операции приятно смотреть? Нет. А то, что они смотрят, – так это другого не видят. Уйду в поликлинику. Дадут мне отделение. Деньги будут такие же. А может, и больше – там врачебных ставок больше. Возьму себе еще полставки. Дежурств не будет, по ночам вызывать не будут. Лет много, растет сын, надо ему побольше времени отдавать. Растет прагматиком. Он даже не постигает, в чем сила Швейцера. А кто виноват? Мне надо им заниматься. А я никакого внимания. Конечно, что понесло его в Африку, когда в Европе дел полно, да и потруднее, народ попривередливее. И денег бы не было. В Африку-то со всего мира присылали. А вот в Галицию бы не стали посылать. Или сюда. А там он виден всем, как на луне. Но, с другой стороны, полсотни лет он там прожил. И ведь не прожил, а проработал. Работал – лечил, строил. Не так все это просто. Все таки он благой человек. Человек внутренних потребностей, а не внешних побуждений. Надо Сашку любить научить. Не дать, чтобы чувство ненависти ко всему плохому, что естественно и свойственно юным, не стало бы выше любви ко всему. А где время взять? Уйду в поликлинику. Там своя тяжесть, но мне спокойнее будет.

Это странное, полубеспредметное думание повлекло меня совсем не по тому внутреннему пути. Я шел все быстрее и быстрее. Я думал все быстрее. Мысли мои начали скакать с одной проблемы на другую. То я думал о Швейцере. То об Оппенгеймере. То уже совсем начинал абстрактно думать о смысле жизни. Зачем мы есть? Для чего существуем? А в этой связи о Бернарде Шоу, который, как я вспомнил, где-то писал, что люди с отсутствующим метафизическим началом в мышлении должны смысл жизни видеть только в одном – способствовать продлению жизни на земле. И придет время – род людской узнает, для какой цели столько веков и тысячелетий росли, ширились и множились цивилизации, сохранялся человек. Мы, врачи, при любом складе ума или души все делаем для того, чтобы человечество узнало в конце концов, для чего оно существовало, для чего мы жили. Конечно, это наш долг – все делать для продления рода человеческого. Мы, даже когда консерваторы, и есть реальные носители прогресса.

Тут я обратил внимание на то, что стал уж совсем мокрым. Снаружи от снега и грязи, а внутри мне по прежнему было жарко.

Я остановился у телефонной будки.

– Филипп?

– Да.

– Привет, Филл. Что делаешь?

– Сижу. Работаю мало мало.

– Может, выйдешь? Посидим немного.