История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 10 - Джованни Казанова

Я остановился по пути из Риги в Петербург только один раз на полчаса в Нарве, где надо было показывать паспорт, которого у меня не было. Я сказал управляющему, что, будучи венецианцем и путешествуя только для собственного удовольствия, я никогда не думал, что паспорт мне может понадобиться, моя республика не ведет ни с кем войны и в Венеции нет российского посольства.

— Если, однако, — сказал я ему, — у вашего превосходительства возникли сложности, я вернусь обратно; но я пожалуюсь маршалу Брауну, который дал мне паспорт для почтового передвижения, зная, что я не брал никакого другого паспорта от каких-либо властей.

Этот управляющий немного подумал, потом дал мне что-то вроде паспорта, который я сохраняю до сих пор, с которым я и въехал в Петербург, не только так, что никто не спросил у меня, нет ли у меня другого, но никто и не осматривал моего экипажа. От Копорья до Петербурга нет другого пристанища, чтобы поесть или поспать, кроме как в частных домах, не в почте. Это пустынная страна, где не говорят даже по-русски. Это Ингрия, где говорят на особом языке, который не имеет ничего общего ни с одним другим языком. Крестьяне этой страны развлекаются тем, что воруют то немногое, что смогут добыть у пассажиров, которые выпустили на мгновенье из виду свои экипажи.

Я прибыл в Петербург, когда первые лучи солнца позолотили горизонт. Поскольку мы были как раз во время зимнего солнцестояния, и я видел солнце, поднимающееся над краем обширной равнины, как раз в девять часов и двадцать четыре минуты, я могу уверить читателя, что самая долгая ночь в этом климате продолжается восемнадцать часов и три четверти…

Я направился поселиться на большой и красивой улице, называемой Миллионной. Мне дали за недорого две хорошие комнаты, где я не увидел никакой мебели; но сразу принесли две кровати, четыре стула и два маленьких стола. Я увидел печи огромного размера; я подумал, что нужно большое количество дров, чтобы их топить, но оказалось наоборот; только в России обладают искусством конструировать такие печи, как только в Венеции умеют делать цистерны и колодцы. Я изучил летом внутренность квадратной печи, стоящей в углу большой залы, высота которой составляла двенадцать футов, а ширина — шесть; я видел, как ее разжигали, так, что разгорались дрова вплоть до самого верху, где начиналась труба, через которую поднимался дым, выходя наружу; я видел, говорю я вам, внутри перегородки, которые, извиваясь, постепенно поднимались все выше. Эти печи сохраняют в комнате, которую отапливают, тепло двадцать четыре часа, используя отверстие вверху, перед началом большой трубы, которое слуга закрывает, потянув за маленькую веревку, когда уверится, что весь дым от дров вышел. Как только он видит через маленькое оконце внизу печи, что все дрова перешли в угли, он перекрывает вверху и внизу тепло. Редко бывает, что печь топится в день два раза, кроме как у знатных синьоров, у которых слугам запрещается закрывать трубы сверху. Причина для этого весьма разумная. Вот она:

Если хозяин, приходя усталый, с охоты или из путешествия, собираясь лечь спать, приказывает слуге затопить печь, и если этот слуга, по невнимательности или из-за спешки, закрывает печь до того, как уйдет весь дым, человек, который спит, больше не проснется. Он вернет свою душу создателю за три или четыре часа, задыхаясь и не открывая глаз. Входят в комнату утром, чувствуют воздух тяжелый, душный, видят, что человек мертв, открывают окно внизу печи, облако дыма вырывается оттуда и мгновенно окутывает всю залу, открывают двери и окна, но человек уже не возвращается к жизни, ищут напрасно слугу, который спасается бегством, но его находят с удивительной легкостью, и его неумолимо вешают, несмотря на то, что он клянется, что проделал все правильно. Полиция превосходна, потому что любой слуга мог бы, без этого мудрого закона, безнаказанно отравить своего хозяина.

Договорившись, как относительно отопления, так и еды, и найдя все по недорогой цене (чего сейчас уже нет, и все так же дорого, как в Лондоне), я купил комод и большой стол, чтобы иметь возможность писать и разместить мои бумаги и книги.

Язык, который в Петербурге был знаком всем, за исключением народа, был немецкий, который я понимал с трудом, но немного изъяснялся, как и сейчас. Хозяин сказал мне сразу после обеда, что здесь состоится маскированный бал при дворе, бесплатный, для пяти тысяч персон. Этот бал длился шестьдесят часов. Была суббота. Хозяин дал мне билет, который был необходим, и сказал, что маску следовало только показать в дверях императорского замка. Я решил туда пойти, у меня было домино, которое я купил в Миттау. Я отправил за маской, и носильщики доставили меня во дворец;, я увидел большое количество народу, который танцевал в нескольких залах, где играли оркестры. Я прошел комнатами и увидел буфеты, где все те, кто испытывал голод или жажду, ели и пили. Я увидел всюду веселье, свободу и блеск свечей, которые ярко освещали все вокруг. Я счел естественно, все это превосходным, великолепным и достойным восхищения. Три или четыре часа пролетели очень быстро. Я услышал, как маска сказала своему соседу:

— Вот императрица, я уверена; никто, как она полагает, ее не узнаёт; но ты видишь Григория Григорьевича Орлова: ему дан приказ следовать все время за ней; на нем домино, которое не стоит и десяти копеек, как и на ней.

Я последовал за ней и убедился в этом, поскольку услышал, как более сотни масок говорили то же самое при ее проходе, все, однако, делали вид, что ее не узнают. Те, кто ее не знал, толкали ее, проходя сквозь толпу, и я представлял себе удовольствие, которое она должна была испытывать, получая от этого уверенность, что ее не узнают. Я видел, как она часто садилась возле людей, говорящих между собой по-русски, и возможно говорящих о ней. Она узнавала отсюда, возможно, неприятные вещи, но доставляла себе редкое удовольствие услышать правду, которую никак не могла надеяться услышать от тех, кто заискивал перед ней, когда она была без маски. Я видел вдали от нее маску, которую приписывали Орлову, который, однако, не терял ее из виду; но его все узнавали благодаря его большому росту и голове, всегда наклоненной вперед.

Я зашел в залу, где танцевали контрданс в кадрили, и залюбовался, наблюдая совершенный танец на французский манер; но меня отвлек человек, который вошел в залу в одиночку, в маске по-венециански — в бауте, черной накидке, белой маске и шляпе, задранной по-венециански. Я уверился, что он венецианец, потому что иностранец никогда не сумеет держаться так, как мы. Он стал смотреть на контрданс, случайно, рядом со мной. Он вздумал покритиковать его мне по-французски; я сказал, что много видел в Европе людей, замаскированных по-венециански, но никогда не видел одетых так похоже, как он.