История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 10 - Джованни Казанова

Все, что говорят о том, будто она договорилась с убийцами, — чистая клевета. У нее была душа сильная, но не черная. Когда я видел ее в Риге, ей было тридцать пять лет, и она правила уже в течение двух лет. Не будучи красавицей, она могла нравиться всем, кто на нее смотрел, высокая, хорошо сложенная, нежная, легкая и всегда спокойная в обращении.

В это самое время один друг барона де С.-Элен прибыл из Петербурга, направляясь в Варшаву. Это был маркиз Драгон, который предпочитал называть себя Д'Арагон, неаполитанец, большой игрок, красавец-мужчина в отношении своего роста и с бравой шпагой в руке, чтобы платить за себя всякому, кто попытается затеять с ним ссору. Он покидал Россию, потому что Орловы убедили императрицу запретить азартные игры. Было странно, что это сделали Орловы, которые всячески защищали игры, которые жили только с игр, до того, как сделали свою судьбу гораздо более опасным способом; а между тем, дело было вовсе не странным. Орловы знали, что игроки, вынужденные жить с игры, должны непременно быть мошенниками; поэтому у них были основания запретить образ действий, противостоять которому можно было только с помощью мошенничества. Они так бы не поступили, если бы не были сами богаты. Впрочем, у них было доброе сердце. Алексей получил шрам на лице, находясь в кабаре. Тот, кто нанес его ему ножом, был человек, у которого он выиграл деньги. Когда Алексей стал богат, первый, кого он облагодетельствовал, был тот, что нанес ему шрам.

Этот Драгон, неаполитанец, чьим первейшим качеством было уменье выигрывать с картами в руке, а вторым — хорошо пользоваться шпагой, выехав из Копенгагена в 1759 году вместе с бароном де С.-Элен, направился в Петербург через Стокгольм и Выборг в Ингрии[5]. Это было еще в царствование Елизаветы, но тем не менее Петр герцог Гольдштейнский, объявленный ее преемником, был большой фигурой. Драгон вздумал явиться в оружейную залу, где этот принц часто появлялся, развлекаясь с рапирой. Драгон, со своей неаполитанской манерой, всех побил. У великого герцога Петра испортилось настроение из-за этого маркиза Драгон — неаполитанца, который явился в Петербург побивать русских своим оружием. Однажды утром он взял рапиру и вызвал того на состязание и разбил его в пух и прах в течение двух часов подряд, уйдя затем, гордый тем, что одержал победу против этого неаполитанца, который побил всех русских фехтовальщиков, и доказал тем самым, что является сильнее всех.

После ухода принца Драгон попросту сказал, что поддался из страха не понравиться тому. Об этом хвастовстве, разумеется, было немедленно доложено великому герцогу, который разгневался и поклялся, что заставит его выказать все свое уменье, и приказал иностранцу быть завтра в то же время в оружейной зале.

Когда Драгон д'Арагон явился туда, принц, как только его увидел, высказал ему свой упрек. Д'Арагон ничего не отрицал, он сказал, что боялся выказать ему неуважение, но принц ответил, что велит выгнать его из Петербурга, если тот не победит его, как он хвалился.

— В таком случае, — ответил ему неаполитанец, — повинуясь Вашей Светлости, я сделаю так, что вы меня ни разу не тушируете, и, вместо того, чтобы сердиться на меня, дадите мне свое покровительство.

Они провели все утро в разнообразных поединках, и великий герцог не мог ни разу тушировать д'Арагона. Принц под конец швырнул свою рапиру, сделал его своим учителем фехтования и дал ему патент майора в своем полку гвардии Гольштейна. Некоторое время спустя тот попросил разрешения держать банк в фараон у него во дворце, и в три или четыре года оказался владельцем сотни тысяч рублей, которые вез с собой к двору нового короля Станисласа, где все игры были запрещены. Прибыв в Ригу, С.-Элен представил его принцу Карлу, который просил его показать себя на следующее утро, с рапирой в руке, против него и против двух-трех его друзей. Я был в их числе. Он нанес уколы всем нам. Его дьявольское уменье вывело меня из себя, так что, осознав, что он сильнее, я сказал ему, что не побоялся бы выступить против него с голой[6] шпагой. Он успокоил меня, сказав, что с голой шпагой он будет драться совсем в другой манере. Этот маркиз уехал на другой день, и в Варшаве столкнулся с греками столь сильными[7], что, не состязаясь с ним в оружии, они в течение полугода выиграли у него все его деньги. За восемь дней до моего отъезда из Риги, где я провел два месяца, Кампиони уехал инкогнито, помог ему спастись превосходный принц Карл; и три или четыре дня спустя после него барон де С.-Элен также покинул своих кредиторов, не попрощавшись с ними. Он оставил записку Колену, англичанину, которому он был должен тысячу экю, что как порядочный человек он оставляет свои долги там, где он их сделал. Я поговорю об этих трех персонажах в два следующих года. Кампиони оставил мне свой шлафсваген[8], что вынудило меня ехать в Петербург шестеркой лошадей. Я с большим сожалением покинул его дочь Бетти и поддерживал с ее матерью эпистолярную связь все время, пока оставался в Петербурге. Я выехал из Риги 15 декабря в жестокий мороз, но я его не чувствовал. Едучи день и ночь, запертый в своем шлафсвагене, откуда я не выходил, я прибыл туда за шестьдесят часов. Такой режим движения получился благодаря тому, что я заранее оплатил все почтовые пункты, что обеспечило мне прохождение постов губернатора Ливонии, которым был маршал Браун. Этот переезд примерно равен переезду из Лиона в Париж, поскольку французский лье примерно равен четырем верстам с четвертью. У меня на сиденье кучера был французский слуга, который предложил служить мне до Петербурга даром, попросив только позволить ему сидеть на передке моей кареты. Он очень хорошо мне послужил, плохо одетый, выдержав три ночи и два дня на жестоком холоде, и, несмотря на это чувствуя себя очень хорошо. Я увидел его в Петербурге только три месяца спустя после моего приезда, в одежде с галунами, сидящего рядом со мной за столом г-на де Шернишев (Чернышева) в качестве «Ушител» (учителя) молодого графа, который сидел с ним рядом. У меня еще будет случай поговорить о положении «ушителс» в России. Это слово означает «гувернер».

Молодой Ламберт, поместившийся в моем шлафсвагене рядом со мной, ничего не делал, только ел, пил и спал, не говоря мне ни слова, потому что мог говорить, заикаясь, только о математических проблемах, о которых я не желал слушать целый день подряд. Никогда ни слова шутки, ни малейшего наблюдения, критического или занятного, насчет того, что мы видим; он был скучен и глуп; поэтому обладал преимуществом никогда не скучать. В Риге, где я его никому не представлял, поскольку он был непрезентабелен, он не вел иной жизни, кроме как ходить в оружейную залу, где, познакомившись с другими бездельниками, он шел в кабак напиваться с ними пива; я не знал, откуда он брал для этого денег.