Пришельцы - Геннадий Емельянов

    - Как это - вылечил?

    - А так. Легла корова в стайке и не поднимается, глаза у ее мучнистые сделались, дурные. Воробьиха - к ветеринару. Тот покрутился, послушал, остукал. Анализы, мол, надо брать, без анализов диагноз не поставить. Тут Лямкина несет со своими собаками. Что такое? Корова, грят, на исходе - горе у Воробьихи-то. "А мы горю тому поможем". Почесал корову промеж рогов, пошептал что-то и приказывает: напои ее, бабка, соленой водой: завтра быка запросит. Воробьиха, конечно, Лямкина облаяла: забулдыга и есть забулдыга, у меня, вишь, горе отчаянное, а ты зубы скалишь. Отматерила, мужика, у Воробьихи-то грязное слово в горле не завязнет. И все ж напоила корову соленой водой (Лямкин теплой велел, горчицы столовую ложку велел добавить), она утром-то и впрямь быка запросила.

    - Понятно. А у вас что ко мне?

    Клинова виновато улыбнулась и зарумянилась.

    - Я вот что... - договорить однако она не успела - в кабинет боком, но решительно вошел Никита Лямкин. На нем был старенький пиджак, черная рубаха и кирзовые сапоги, за плечами торчал у него туго набитый рюкзак, купленный, видимо, в магазине недавно.

    - Не было гостей, да вдруг нагрянули! - сказал председатель, впрочем без иронии, добродушно. Вера Ивановна Клинова сделала вдох-выдох, как на утренней гимнастике по телевидению, и вышла тяжелой поступью. Никита остановился в дверях, покашлял.

    - Что там у тебя, Лямкин?

    - Я времени много не отниму, Сидор Иванович.

    - Ты бы хоть мешок снял, давит он тебя. Кирпичами нагрузился, что ли? Снимай мешок-то, снимай, брат.

    Лямкин послушно стащил увесистый рюкзак с плеч, положил его на стул, снял кепку и пригладил на затылке волосы.

    - Ты садись, садись. Лямкин сел.

    - Теперь вот слушаю. Куда это подсобрало я так основательно?

    - Попрощаться зашел. Вы, Сидор Иванович, увольняйте меня. Вот заявление, - Никита с робостью, чуть пригнувшись, сделал несколько шагов и положил перед Ненашевым сложенный вдвое лист бумаги. - Там все написано.

    - Я и читать не стану! Только, понимаешь, направился человек, пить бросил, за что хвалю и радуюсь от души, так на тебе, опять пошло-поехало! Или зарплата не устраивает? Есть у нас возможность, если между нами, подбросить скотникам, да и вообще животноводам кое-что дополнительно, потому что по молоку мы нынче неплохо выглядим, да.

    Никита слегка поморщился, он сидел у двери, готовый, кажется, тотчас же подняться и сделать ручкой: при чем, мол, здесь деньги, совсем ни при чем!

    Ненашев с чувством неподдельной горечи осознал, что не уговорить ему Никиту, что дело, конечно же, не в деньгах, осознал еще, что жалко ему терять этого человека - без него, нескладного, скучнее будет жить:

    - А как же Варвара?

    - Я крадучись ухожу - слез ведь не оберешься.

    - И сердце не болит у тебя, ведь такая она добрая баба!

    - Болит сердце.

    - И что же тебя гонит?

     - Зов гонит.

    - Туманно про зов-то. Несерьезно.

    - Понимаю, - Никита виновато пожал плечами. - Однако так и есть. Хочу по городам и весям пройтись, на людей поглядеть. Поэму пишу.

    - Это хорошо, когда поэмы пишут. Пешком, что ли, направляешься?

    - Пешком.

    - А псы твои здесь, значит, остаются?

    - Почему же здесь? Со мной пойдут.

    - Кхе. Так тебя же первый постовой заберет: тунеядствующий, скажет, элемент.

    - Я и к этому готов.

    - И куда же ты теперь направляешься?

    - А куда глаза глядят. Вдоль железнодорожных путей потопаю. На восток. Потом - на запад.

    - Та-ак. На какие же шиши жить станешь?

    - Подрабатывать буду.

    - Говорят, - коров лечить наловчился?

    - Не наловчился, умею.

    - Откуда же это в тебе?

    Никита опять пожал плечами, его надо было понимать так: я многое теперь умею и этому своему умению перестал удивляться.

    Сидор Иванович Ненашев уверился про себя еще раз, что уговоры и увещания не своротят Лямкина с избранного им пути, и вздохнул так же затяжно и шумно, как давеча вздыхала в этом кабинете Вера Ивановна.

    - Попутного тебе ветра, значит...

    - Спасибо, - тихо ответил Никита Лямкин и, крякнув, взвалил на спину рюкзак. - Не поминайте лихом.

    - Чуть чего - пиши. Или, значит, телеграфируй - поможем: не чужой, поди. А вернешься? - Вернусь. Обязательно.

    - Это хорошо. Будем ждать.

    Председатель не видел, как вышел Никита-странник, не слышал, как закрылась за ним дверь: председатель опять смотрел в окно и думал о том, что пришелец Федя, пожалуй, напрасно вмешивается в течение нашего бытия. Федя-то, может, от чистого, понимаешь сердца (а есть ли у него сердце?) действует и в корень смотрит, да правильно ли это? Возьмем того же Лямкина. Ведь в нем, если разобраться, Федор разбудил нежнейшую душу и дал толчок естественному ходу вещей. В "Лямкине-то душа жива дремала, придавленная алкоголем, теперь же поднялась во весь рост. Спился бы Никитка без пришельца, не смог бы совладать с собой, а тут, глядишь, пострадает да и создаст заметное произведение - ведь, кажется, не без таланту парень. Это - с одной стороны. А с другой - не положено у вас странствовать. Этого пришелец Федя не учел. Да"

Глава двенадцатая

1

 Кирпичный магазин колхоз поставил год назад. Строили его шабашники под неусыпным надзором Сидора Ивановича Ненашева. Дом получился аккуратный, глазастый, стоял он в центре села на взгорке и особенно по первости привлекал народ. Ходили сюда, конечно, за покупками, ну и просто на людей поглядеть и себя. показать. Торговали в новом помещении как промтоварами, так и хлебом, конфетами и всем, что привозилось. Иной раз даже бочковое пиво подбрасывалось, если заведующая Клавдия Петровна Царева использовала свои связи в райцентре. Клавдия Царева в возрасте чуть за сорок (по слухам, выгнала двух мужей) сохранила еще стать, она красила губы и подводила брови, черные ее очи глядели моментами дерзко и весьма игриво. Мужчины зрелого возраста, если к тому же бывали слегка в подпитии, обязательно спрашивали у Клавдии при встрече: а сколько, мол, сейчас времени, я свои золотые в горнице на рояле оставил? Да не на ту нарывались: она умела отвечать так, что у некоторых наглецов враз пламенели уши. Но не всякому встречному и поперечному грубо отвечала завмаг Клавдия Царева - были и счастливчики. По последним данным, вроде бы геолог Витя Ковшов имел привилегии, его, по крайней мере, частенько видели в доме вдовушки на краю села или поздно вечером, или рано утром, когда еще пастухи коров собирали в стадо, когда еще и зорька не высветливалась. Сами понимаете, не чай ходил пить Витька-то Ковшов, не спрашивать ходил, что передавали по радио в последних известиях.

    Как завмаг Клавдия Царева на селе, пожалуй что, и не ценилась: была она грубовата и не шибко разворотлива, но многое ей прощалось за дивный, голос которым она была наделена. В этой женщине наверняка пропала втуне незаурядная артистка - так многие считали. Покровчане гордились Клавдией, когда она неизменно и год от года брала призовые места на районных и областных смотрах самодеятельности, Великой честью было заполучить Цареву на семейное торжество - на свадьбу к примеру, или на какой юбилей. Люди постарше и битые судьбой бывало плакали, когда Царева, сцепив замком руки на груди, выводила мягким и густым своим голосом "позарастали стёжки-дорожки" или "помню, я еще мододушкой была". В ее репертуаре были исключительно русские старинные и, редко, современные песни, в основном раздумчивые и про роковую любовь. "Куда там Зыкиной! - говаривали покровчане, - Или, к примеру, тем, которые по телевизору ломаются, Клавдя наша всех за пояс заткнет". Оно, может и не совсем так на самом-то деле и было, но ведь всякий кулик свое болото хвалит. Клавдия, словом, являла собой местную достопримечательность со всеми вытекающими отсюда последствиями.

    Сидор Иванович Ненашев при встречах с завмагом говорил обязательно такие слова:

    - Вот построим новый Дворец культуры (фундамент Дворца колхоз уже заложил), дуэтом с тобой споем. В молодости я тоже пел. И - неплохо.

    - Это в молодости, председатель!

    - А разве теперь я совсем старый?

    - Почему? Вы еще ничего и можете кое-кому мозги закрутить.

    - Ну, вот. Значит, споем?

    - Обязательно!

    ... Был май, стояла хорошая погода, тропки просохли и большак, пролегающий через село, начинал пылить: за машинами, пробегающими вдоль улицы, тянулись, сонно оседая, хвосты красноватого цвета. Такой цвет давала глина. Деревья распушились, трава свежо зазеленела, дали раздвинулись.

    Двадцать пятого мая, как после было запротоколировано следователем по особо важным делам Олегом Степановичем Ольшанским, завмаг Клавдия Петровна Царева (в протоколе будет записано: "вышеозначенная" К. П. Царева"), в 7 часов утра сняла пломбу с двери складского помещения и обнаружила... Что же она обнаружила? Протокол, составленный со тщанием и по форме, занял без малого двадцать страниц, но мы не станем здесь вдаваться в подробности, изложим лишь вкратце то, о чем поведала впоследствии весьма напуганная Клавдия Царева, женщина, как уже намекалось, неробкого десятка.