БРЕЖНЕВ: ПРАВИТЕЛЬ «ЗОЛОТОГО ВЕКА» - Сергей Семанов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Очень сильно прозвучало тогда выступление Секретаря Псковского обкома партии, на ярких примерах он рассказал буквально о вымирании коренного русского края. О том же, хоть и осторожнее, говорили многие другие участники Пленума. Тем самым Партия и ее руководство, включая, разумеется, самого Брежнева, выражали полное согласие с народным недовольством позднейшей хрущевской линией и твердо заверяли о своем искреннем стремлении к переменам. Так оно и было, и многомиллионный советский народ это почувствовал и тому поверил.
Перефразируя Пушкина, можно сказать про «дней брежневских прекрасное начало». Однако отказаться от нелепого курса Хрущева — это было еще полдела, причем меньшая его половина. Важнейшим же политическим вопросом той поры было отношение нового руководства к оскверненной памяти Сталина. Народ объелся «поздней реабилитацией», его перекормили образами «невинно убиенных» Тухачевских и якиров, этих сознательных палачей русского народа. Офицерство армии и флота открыто теперь требовали восстановления памяти Верховного главнокомандующего. Партаппарат высшего звена оставался в этом вопросе в общем и целом на «курсе XX съезда» — слишком много наболтали в хрущевские времена на эту тему! — но весь грандиозный партактив всего советского союза держал в основном обратную сторону.
Брежневу и его сотоварищам надо было искать тут выход. Какой?..
В ближайшем брежневском окружении нашлись, как говорится, и те, и эти. Между противоположными по духу группами началась ожесточенная борьба, сугубо закрытая даже для деятелей Центрального комитета партии. Как и все современники той поры, отлично помню сплетни и пересуды по этому поводу — кто и как относится к памяти Сталина. Разбирать те сплетни не станем, но достоверные свидетельства ныне обнаружились, они вполне доступны теперь объективно-историческому разбирательству. Получилось так, что свидетельства эти принадлежат только одной группе, антисталинской. Цитируем воспоминания вечного андроповско-брежневского советника Ю. Арбатова:
«Помню, в первое же утро после октябрьского Пленума Ю.В. Андропов (я работал в отделе ЦК КПСС, который он возглавлял) собрал руководящий состав своего отдела, включая нескольких консультантов, чтобы как-то сориентировать нас в ситуации. Рассказ о пленуме он заключил так: «Хрущева сняли не за критику культа личности Сталина и политику мирного сосуществования, а потому, что он был непоследователен в этой критике и в этой политике».
Увы, Андропов глубоко заблуждался.
Первый сигнал на этот счет мы получили буквально две недели спустя. Близилось Седьмое ноября. С традиционным докладом, вполне естественно, было поручено выступить вновь избранному Первому секретарю. Андропов (и его группа консультантов) получил задание подготовить проект одного из разделов доклада. Причем, против обыкновения, не внешнеполитического, а внутреннего. Мы восприняли это как знак доверия к своему шефу и с энтузиазмом принялись за работу. Не помню деталей, но был написан очень прогрессивный по тем временам проект. И пошел он к П.Н. Демичеву — ему и его сотрудникам поручили свести все куски воедино и отредактировать.
«Конечный продукт», когда мы его увидели, поставил нас в тупик — все наиболее содержательное, яркое, все, что несло прогрессивную политическую нагрузку, исчезло. Как жиринки в сиротском бульоне, в тексте плавали обрывки написанных нами абзацев и фраз, к тому же изрядно подпорченные литературно.
В начале 1965 года, перед заседанием Политического консультативного комитета Организации Варшавского Договора, на Президиуме ЦК обсуждался проект директив нашей делегации, подписанный Андроповым и Громыко. Это был первый после октябрьского Пленума большой конкретный разговор о внешней политике.
Андропов пришел с заседания очень расстроенный. Как мы потом узнали, некоторые члены Президиума — Юрий Владимирович был тогда «просто» секретарем ЦК — обрушились на представленный проект за недостаточно определенную «классовую позицию», «классовость» (слово «классовость» потом на несколько лет стало модным и его к месту и не к месту совали во внешнеполитические речи и документы). В вину авторам проекта ставили чрезмерную «уступчивость в отношении империализма», пренебрежение мерами для улучшения отношений, сплочения со своими «естественными» союзниками, «собратьями по классу» (как мы поняли, имелись в виду прежде всего китайцы). От присутствовавших на совещании узнали, что особенно активно критиковали проект Шелепин и, к моему удивлению, Косыгин. Брежнев отмалчивался, присматривался, выжидал. А когда Косыгин начал на него наседать, требуя, чтобы тот поехал в Китай, буркнул: «Если считаешь это до зарезу нужным, поезжай сам» (что тот вскоре и сделал, потерпев полную неудачу).
Реальным результатом начавшейся дискуссии в верхах стало свертывание всех предложений и инициатив, направленных на улучшение отношений с США и странами Западной Европы. А побочным — на несколько месяцев — нечто вроде опалы для Андропова; он сильно переживал, потом болел, а летом его свалил инфаркт.
Главные события после октябрьского Пленума развертывались, однако, не во внешней политике, а во внутренних делах. Здесь довольно быстро начали обозначаться перемены — в руководстве кристаллизовались какие-то новые точки зрения. Поскольку у организаторов смешения Хрущева не было сколь-нибудь внятной идейно-политической платформы, они попытались ее сформулировать. Не было, однако, не только платформы, но и единства, и потому перемены проходили в борьбе — подчас довольно острой, хотя велась она в основном за кулисами.
Как я и мои коллеги воспринимали тогда (делаю эту оговорку, поскольку не уверен в полноте информации, которой располагаю) расстановку политических сил?
Брежнева большинство людей в аппарате ЦК и вокруг ЦК считали слабой, а многие — временной фигурой. Не исключаю, что именно поэтому на его кандидатуре и сошлись участники переворота. Однако тем, кто недооценил Брежнева, его способность сохранить власть, потом пришлось поплатиться. А вот люди, хорошо знавшие нового лидера лично, такого исхода ожидали. Помню, через несколько недель после октябрьского Пленума мой близкий товарищ Н.Н. Иноземцев рассказал о своем разговоре с академиком А.А. Арзуманяном, который был хорошо знаком с будущим Первым секретарем на войне. В доверительной беседе Арзуманян так охарактеризовал Брежнева: «Учить этого человека борьбе за власть и расставлять кадры не придется».
Я, как, по-моему, и подавляющее большинство сторонников курса XX съезда КПСС, беспокоился, разочаровывался, но все же верил, как многие, верил, что Брежнев при всех его очевидных слабостях все же более предпочтительная, чем другие, политическая фигура, коль скоро уж сместили Хрущева. И не остается ничего иного, как Брежнева поддерживать, помогать ему. Тем более очень скоро выяснилось: курс партии толкают вправо прежде всего конкуренты, еще более консервативные соперники Брежнева («слева» у него ни одного соперника не было). Как, впрочем, и некоторые его приближенные. Не говоря уже о консервативных деятелях, не соперничавших с Брежневым, но влиявших на политику, занимая видные посты в руководстве (Кириленко, Суслов, Полянский, Демичев и другие). Развертывалась настоящая борьба, так сказать, «за душу» самого Брежнева, которого многие хотели сделать проводником и главным исполнителем правоконсервативного курса. Курса на реабилитацию Сталина и сталинщины, на возврат к старым, весьма опасным в сложившейся обстановке догмам внутренней и внешней политики.
Выбор позиции, ставший неизбежным в условиях этой борьбы, я и мои товарищи из числа консультантов ЦК, конечно, должны были делать сами. Но его нам облегчил Андропов, определившийся, поддержавший Брежнева с самого начала, и не думаю, что только в силу ставшей почти второй натурой каждого партийного работника старшего поколения привычки поддерживать руководство. Просто стало очевидным, что в то время приемлемых альтернатив ему не было.
Ключевым, так сказать, исходным в сложившейся ситуации был все-таки вопрос: во что верит, чего хочет, что думает сам Брежнев? Первое время он был очень осторожен, не хотел себя связывать какими-то заявлениями и обещаниями, и, если бы меня спросили о его изначальной политической позиции, я бы затруднился ответить. Может быть, Брежнев, пока не стал Генеральным секретарем, даже не задумывался всерьез о большой политике, а присоединялся к тому, что говорил сначала Сталин, потом Хрущев, — вот и все. Такое в нашей политической практике тех лет было вполне возможно.
Из тянувших вправо людей, близких к Брежневу, хотел бы прежде всего назвать С.П. Трапезникова. В Молдавии он, кажется, был преподавателем марксизма. Помощником Брежнева стал, когда того перевели в Москву. Когда Брежнев стал Генеральным секретарем, он выдвинул Трапезникова на пост заведующего отделом науки ЦК. Вот тогда этот закоренелый сталинист и получил возможность развернуться. Под стать ему был один из помощников Брежнева, убежденный сталинист В.А. Голиков.