Рубин Великого Ламы - Андре Лори

В конце концов проситель уходил взбешенный. Весь Лондон заговорил о такой наглости.

Петтибон становился особой занимательной.

Сочинили уже его биографию. Простой сторож в какой-то конторе, сжигаемый жаждой наживы, он пустился еще с ранней молодости в отчаянные спекуляции; потом стал ворочать миллионами, приобретал и терял нажитые богатства, — и все это зарабатывал, не умея ничего, кроме как читать, писать и считать…

— Да еще, — говорили при этом видавшие его подпись, — считать так и сяк; но что касается письма, вряд ли он знает в этом толк!..

— Но что всего интереснее, — говорил однажды Фицморрис Троттер на вечере у леди Темпль, — так это мистрис Петтибон, которая не только существует, но, говорят, замечательная дама!

— Жена у этого неотесанного грубияна? Помилуйте!

— Я слышал из верного источника!

— Но чем же она замечательна?

— Всем: умна, образованна, красива…

— Да это, наверное, сказка!

— Без всяких шуток, — сказала леди Темпль, — я могу подтвердить, потому что сама видела мистрис Петтибон и даже больше — сама с ней говорила.

— Вы! — воскликнул лорд Темпль, задетый за живое. — Где же это, моя милая ?

— У Левис, в Джевонсе, — сказала леди Темпль, смеясь, — это такая нейтральная почва, где встречаются все лондонские жительницы, мало-мальски желающие иметь хорошие головные уборы. Мы обе обратили внимание на одну восхитительную шляпку. Как она, так и я желали ее купить и не имели намерения уступать друг другу. Положение затруднительное; тут мистрис Левис, которая меня знает, выразила желание сделать мне предпочтение…

— Это понятно! — сказал лорд Эртон.

— Поступок этот возмутил меня. — Мадам пришла раньше меня, — сказала я продавщице, — ей принадлежит право на эту вещь, и я прошу извинения, что оспаривала ее право!

— Вот это достойно вас, дорогая леди Темпль! — воскликнула Этель Дункан.

— Особа мне понравилась, и мне интересно было узнать, как она поступит. И совершенно так, как я ожидала. Без всякого жеманства она согласилась.

— Мерси, мадам! — сказал она просто и обратилась к продавщице насчет доставки.

— Я слышала, как она в кассе сообщила свою фамилию: мистрис Петтибон. Ее физиономия и походка меня сильно поразили; я уверена, что эта дама знатного происхождения.

— Но тогда, великий Боже! Почему она вышла за этого Петтибона? — воскликнула Этель.

— Женщины в Америке, кажется, не испорчены; они берут то, что находят. Очень часто, без сомнения, прекрасные, воспитанные, образованные предпочитают иметь мужьями таких же. Но если образование мужчины прервалось вследствие необходимости зарабатывать доллары, что тогда им делать? А потом, кто знает?.. Эти женщины в Америке опьянели от свободы и власти; их умственное превосходство обеспечивает им эту власть; будь мужья по их мерке, все бы переменилось. Может быть, ввиду этого они любят их такими, как есть!..

— Смешной вкус! — сказали, вздыхая, те, которые выдержали баталию с ужасным Петтибоном и ушли разбитые.

От всех этих треволнений до Оливье Дероша едва долетало только эхо. Он должен был мало-помалу отдаляться от общества, чтобы наложить последние штрихи на свое творение. Решительный час приближался быстрыми шагами, но всякий раз, как настоящий артист, он открывал необходимость новых дополнений, новых усовершенствований.

Находясь постоянно на дворе завода, в рабочей блузе, он только мимоходом ел, пил и читал; и это было лучшее средство спастись от просителей или от недовольных.

— Его нигде нельзя найти! — вопили они в отчаянии.

— Нет никакого средства затянуть его ни на один бал! — говорили хозяйки, сбитые с толку.

В действительности же, был один салон, где наверняка, можно было его встретить каждый вторник вечером, — это у Дунканов. Справедливо замечено, что человек, самый занятой на свете, всегда может выбрать время, если он только этого сильно захочет.

Пользуясь приглашением леди Дункан, мистер Дерош очень скоро явился к ней-. Конечно, с ее стороны прием был самый лестный, а Этель, со своими переходами от любезности к холодности, интересовала и привлекала его.

Хоть изредка, но ему давали возможность подолгу беседовать с ней, и он мог убедиться, что эта прекрасная неприступная особа в глубине души была нежна и чистосердечна, как ребенок; добра и прелестна, пока не набегала непонятная туча и не переворачивала все наоборот.

Что это означало? На первый раз он коротко ответил на этот вопрос: наружность очаровательна, характер невозможный, и больше не думал об этом. Но, увидев ее ближе, трудно было остаться при таком мнении и не догадаться, что такое поведение было наигранным.

После нескольких встреч первое впечатление Оливье, что у мисс Дункан дурной характер, совершенно изменилось в противоположном направлении и поставило его в тупик.

Что скрывается под ее наружностью? Может быть, он оскорбил ее чем-нибудь? Нет. Не нравился он ей? Но и на это без хвастовства он мог ответить: нет, потому что ничто не заставляло ее, как он думал, говорить с ним больше, чем с другими; и он припоминал их встречи и разговоры. Все говорило ясно, что если и не было какого-нибудь особенного предпочтения, то, во всяком случае, отвращения к нему она не питала: не стала бы она с ним так свободно и откровенно болтать, высказывать свои мнения, не была бы так весела, если бы питала к нему враждебную антипатию.

Оливье едва ли ошибался. Действительно, мисс Дункан дала слово оказывать любезный прием молодому человеку. Но что бросилось ему в глаза: этот блеск глаз, эта почти детская веселость, охватывавшая ее при встречах с ним, и эта сияющая улыбка — все это не было последствием принуждения, упреков матери или постоянных напоминаний об отце.

Нет, если она так принимала его, вопреки самой себе, своей гордости, вопреки ужасу, который она чувствовала при мысли о замужестве ради интереса, ради денег, при мысли о таком нравственном самоубийстве, значит, Оливье Дерош все-таки внушал ей симпатию.

Какое несчастье, что он богат! Он казался ей таким милым, таким простым, когда забывались эти ненавистные рубины! Но позволять думать, что она ухаживает за этим мешком золота!.. Никогда! О! Ведь он может попросить ее руки. Она ответит «Да», потому что обещала не отказывать, но не покажет гнусной поспешности, не сделает для этого ни одного шага; она постарается держать себя только в пределах обыденной вежливости и равнодушия.

Да, это так. Но кто же может владеть выражением своего лица? Кто может постоянно скрывать свои симпатии и антипатии?

И это поведение ее, то милое и снисходительное, то холодное, происходило оттого, что она не могла выдержать характера в присутствии Оливье. Каждый раз, как он приближался к ней, он находил ее в полном вооружении, заключенной в тогу своего высокомерия, с твердым намерением дать ему отпор. Напрасные старания! Вспоминая все подробности вечера, она. должна была признаться, что вместо приготовленного отпора весь вечер они провели, как хорошие товарищи, связанные горячей дружбой. Это приводило ее в отчаяние.