Гюстав Флобер - Анри Труайя

Глава Х

Восток

Если Флобер – неисправимый мечтатель, то практического ума Максима Дюкана достанет на двоих. Чтобы беспрепятственно путешествовать, он добивается того, что каждый из них получает от правительства задание. Дюкан будет проводить научные исследования и фотосъемки на Востоке для министерства внутренних дел, в то время как Флоберу министерство сельского хозяйства и торговли поручило собирать сведения в портах и местах остановок караванов. Разумеется, задание, хотя и порученное им в высших кругах, не будет оплачено. Максим Дюкан намерен сдержать слово, отправляя исчерпывающую документацию о посещаемых странах; Флобер не собирается давать какие-либо отчеты в органы опеки.

22 октября 1849 года Флобер уезжает из Круассе, привозит в Ножан мать, где она будет жить у друзей, и, устроив ее, возвращается в Париж. Их расставание мучительно. Они не могут оторваться друг от друга. В который раз Флобер чувствует, что виноват перед этой несчастной женщиной. «Моя мать сидела в кресле напротив камина, – напишет он. – Я гладил ее руки и разговаривал с ней, я поцеловал ее в лоб, бросился к двери, схватил в столовой шляпу и выбежал из комнаты. Как она ужасно закричала, когда я закрыл дверь гостиной! Показалось, что я уже слышал этот крик в момент смерти отца, когда она взяла его за руку».[160]

Встреча со священником и четырьмя монахинями на вокзале в Ножане показалась ему дурным предзнаменованием. Когда он садится в парижский поезд, то оказывается в купе один и дает волю нервам – рыдает в носовой платок. На каждой остановке возвращается желание спрыгнуть на перрон и вернуться к матери. Такой доброй, такой нежной, такой заботливой! Она, не раздумывая, дала ему двадцать семь тысяч пятьсот франков для того, чтобы он мог осуществить свою мечту увидеть Восток. Она с самого детства рядом с ним: защищает, кормит, балует. И в благодарность он бежит от нее. Можно подумать, что она в тягость ему. На вокзале Монтеро его охватывают угрызения совести, и, желая забыться, он выпивает четыре стаканчика рома. В Париже с трудом добирается до квартиры Максима Дюкана и впадает в еще большее отчаяние, не застав своего друга дома. Максим Дюкан, который вернулся домой поздно вечером, находит Флобера на полу рядом с камином. Думая, что тот спит, подходит к нему, наклоняется и слышит сдавленные рыдания: «Я никогда больше не увижу свою мать! – говорит, волнуясь, Флобер. – Я никогда больше не увижу свою родину; это слишком длительное путешествие и слишком далекое; это искушение судьбы; настоящее безумие; зачем уезжать?»[161] Растерявшись оттого, что друг в последнюю минуту струсил, Максим Дюкан трясет его и наконец успокаивает. Несколько дней подряд они прощаются с друзьями и в последний вечер ужинают с Теофилем Готье, Луи Буйе и Луи де Кормененом в зеленой гостиной «Трех провансальских братьев» на Пале Рояль. Говорят о литературе, искусстве, археологии; и Флобер в этой шумной и сердечной атмосфере забывает о своих дурных предчувствиях.

На следующий день, 29 октября 1849 года, он пишет матери: «Все готово, мы уезжаем. Нам сопутствует прекрасная погода. Я скорее весел, нежели грустен, скорее безмятежен, нежели серьезен. Сияет солнце, сердце мое исполнено надежд». В тот же день друзья садятся в дилижанс – поезда на юг еще не ходят, – предвкушая необычное приключение. Из Лиона Флобер посылает своей «дорогой бедной старушке» – так он называет ее нежно – еще одно письмо: «Мне кажется, что мы не виделись десять лет».[162] Отныне он будет заставлять себя писать ей почти каждый день, как когда-то Луизе Коле. Ему почему-то кажется, что он не сможет вернуть долг, который чувствует за собой по отношению к матери. В Марселе его охватывают воспоминания об Элади Фуко – он идет к гостинице, где когда-то впервые испытал минуты счастья в объятиях женщины. Гостиница закрыта. На улице мелькают безразличные лица прохожих. Он начинает сомневаться в том, что Элади была в его жизни.

В воскресенье 4 ноября в восемь часов грузятся на пакетбот «Нил». Едва отчаливают, как Флобер констатирует, что не страдает от качки. Если Максим Дюкан и слуга Сассети больны, то он безболезненно переносит волнение моря. «Не знаю за что, но на борту меня обожают, – пишет он матери. – Эти господа называют меня папаша Флобер за то, кажется, что моя башка легко переносит морскую стихию. Видишь, дорогая старушка, какое удачное начало».[163] 15 ноября путешественники прибывают в Александрию. «Мы высадились на берег и попали в оглушительный шум и гам, – продолжает Флобер, – негры, негритянки, верблюды, тюрбаны, палочные удары так и сыплются направо и налево с гортанными окриками, от которых трещит в ушах. Я обожрался местным колоритом, подобно ослу, который до отвала набил брюхо овсом… Все женщины, кроме принадлежащих самому низшему сословию, в чадрах, а на носу у них висят, раскачиваясь, украшения, как конские налобники. Их лица закрыты, зато у всех открыта грудь».[164]

Друзья наносят официальный визит Сулейману Паше, «самому могущественному человеку Египта», вслед за ним Артин-Бею, министру иностранных дел, который принимает их с восточным гостеприимством, предлагает помощь – повозку и лошадей для продолжения путешествия. Они участвуют в охотничьих вылазках, фланируют по улицам, делают покупки на базарах, осматривают мечети, заходят в турецкие бани, откуда выбираются едва живыми от жары.

В Каире Флобер и Максим Дюкан переодеваются в восточные одежды. «Ваш покорный слуга облачился в широкую нубийскую рубаху из белого хлопка с украшениями в виде кисточек, покрой которой невозможно описать, – пишет он Луи Буйе. – Мой шеф побрился наголо, оставив лишь одну прядь волос на затылке (за нее Магомет втащит на небеса в Судный день), на голове у нас красные фески, которые раскаляются от зноя; я в первые дни сдыхал в ней от жары. У нас настоящие восточные физиономии. Максим Дюкан просто колоссален, когда курит свой наргиле, перебирая четки».[165]

Наконец добираются до пирамид. «Здесь и начинается настоящая пустыня, – рассказывает Флобер. – Я не мог справиться с собой – я пустил лошадь во весь опор, Максим Дюкан припустил вслед за мной; я добрался до лап сфинкса. При виде этого… у меня на мгновение закружилась голова, а мой компаньон стал белее бумаги, на которой я пишу. На закате сфинкс и три совершенно розовые пирамиды, казалось, таяли в солнечном свете; древний монстр смотрел на нас ужасающим неподвижным взором».[166] Первый раз ставят палатку и ужинают. На следующее утро совершают восхождение на пирамиду Хеопса, осматривают внутреннюю часть легендарного памятника – обители летучих мышей, – покои короля, покои королевы… Флобер потрясен дыханием времен. Разве можно мечтать о современном романе рядом с этими великими загадочными древностями? Как бы там ни было, он рад тому, что достиг вида настоящего путешественника: «Солнце решилось наконец-то вычернить мне кожу. Она почти достигла цвета античной бронзы (это мне нравится); я толстею (это меня огорчает); борода у меня растет, точно американская саванна».[167] Он с равным интересом изучает памятники и местных жителей. Брату Ашилю пишет о том, как его удивляют женщины, которые не стесняются, открывая грудь, и закрывают лицо: «В деревне, например, видя, что вы подходите к ним, они поднимают край одежды, чтобы закрыть лицо, и открывают грудь, то есть все тело от подбородка до пупка. Ох и насмотрелся же я этих сись! Насмотрелся! Насмотрелся! Заметь, у египтянок грудь удлиненная, наподобие вымени, она совсем не возбуждает. А вот что возбуждает, так это, например, верблюды, пересекающие базары, мечети с фонтанами, улицы, заполненные людьми в одеждах разных стран, кафе, тонущие в табачном дыму, и публичные площади, которые оглашаются криками скоморохов и шутов. Есть во всем этом… или скорее от всего этого веет неким подобием ада, который завладевает вами, источая особые чары, которые завораживают вас».[168]