Морской волк - Владислав Олегович Савин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Кстати, а в каком ты был чине? Это у нас на таком кораблике летеха в самый раз, но у немцев в ту войну, Саныч говорил, на лодках «тип семь», на должности, аналогичной нашему командиру БЧ мог быть не офицер. Или дойчи столько лодок наштамповали, что просто не успевали обеспечить их нормальным комсоставом, ну, как наши перед войной летчиков сержантами выпускали? А в надводном флоте было иначе? Блин, поспешили тушки за борт выкинуть – нет, из карманов все выгребли, как положено, но я-то по-немецки не шпрехаю, вот английский – да, в совершенстве. Какие у дохлого знаки различия были? Китель, не форменка – значит, точно не матрос, но, может, унтер?
Вот не помню штатного расписания таких вот «единиц». А ведь тут не все! Это – раумбот, формально – моторный тральщик, но у немцев фактически «охотник», рабочая лошадка. Так, еще раз вспомнить Сан Саныча: два «эрликона» – значит, ранняя модель, до типа «R-17», 120 тонн, 21 узел, экипаж 17 человек! Минус десять – где еще семеро? На посту, ножки размять решили – значит, сейчас заявятся обратно.
Не зная, что случилось. Ну-ну!
У пленных спросить? Да, а как наши Свенссоны с хозяевами объяснялись? Что, немцы все норвежский выучили? Скорее уж они за два года поднахватались. Иначе как бы, как сами признались, сигареты на рыбу у немецких матросов выменивали?
Оглядываюсь. Свенссоны, похоже, так и сидят с открытыми ртами – впечатлились по самое не могу!
– Эй! – машу рукой хозяину. – А ну, быстро сюда!
Он осторожно поднимается на палубу. Боязливо обходит кровь, стараясь не испачкать сапоги.
– По-немецки понимаешь?
Он кивает. Зову Василия, и спускаемся в кубрик. Свенссон идет как овечка. Вид у него такой, словно это его сейчас будут подвергать экспресс-допросу в походно-полевых условиях, с применением всяких неприятных средств.
Так. Немцы уже очухались. Но если один лежит смирно, в том же положении, и в глазах его страх, то второй, похоже, извертелся, пытаясь освободиться. Что же – поиграем в хорошего и плохого копа в едином лице. Трогаю веревки на смирном, говорю довольным тоном: «Гут». Затем подхожу ко второму, неодобрительно качаю головой, кидаю зло: «Нихт гут», – и качественно бью его в живот. И еще, и еще – по печени, по почкам, под ребра. Не из зверства – а чтоб второй видел, что будет за нелояльность.
Отхожу, оцениваю. «Тихого» немца, похоже, проняло – смотрит с откровенным ужасом. Свенссон, впрочем, тоже. Вздергиваю «тихого», вынимаю кляп, сажаю так, чтобы он не мог видеть второго (по идее, надо бы порознь допрашивать – так где?). Достаю нож, касаюсь кончиком лица немца, отвожу ему веко, будто собираюсь вынуть ему глаз. Немец визжит, как свинья, – тьфу, обмочился, сволочь!
– Спроси, сколько их тут? Кто командир? Где остальные? Зачем зашли на пост?
Да, прав был Лаврентий Палыч, что битие определяет признание! Я тоже оказался прав – их было семнадцать, командир – лейтенант Фольтке. Находились в патруле, близ Киркенеса, вдруг пропала радиосвязь. Лейтенант заподозрил поломку рации и, чтобы не подставлять своего радиста, а заодно и себя, решил послать сообщение с берегового поста со своими позывными. Сейчас там должен быть на смене какой-то лейтенантов знакомец, он прикроет. Нет, обычное сообщение, по распорядку. С лейтенантом пошли все, кто хотел ноги размять – шестеро. За старшего остался обер-маат Баер. Ушедшие должны вернуться, лейтенант сказал, максимум через полчаса, как только отправят депешу. А когда они пришли – да только четверть часа прошло…
Черт! Вот это рояль в кустах! Только-только пришли – а тут мы! Хотя как сказать: было бы хуже встретить их уже в море, катер на ходу, все на борту. Но это значит, «потеряшки» сейчас вернутся, сколько у них времени, чтоб убедиться, что связи нет?
В темпе привожу немца в прежнее состояние – затыкаю рот. Вылетаем на палубу.
– Сейчас пойдут. Вот по тому спуску – там и прижмем. Работаем только «Валом» и «Винторезами» – бесшумно. Как только вон к тому камню подойдут.
Ближе подпускать нельзя – разглядят, что-то не то. А там спрятаться негде. Открыто все, как ладонь. Интересно, немцы с оружием или без? Хотя зачем матросам в своей базе оружие таскать? Нет тут партизан и не было никогда!
Свенссон мнется сзади.
– Ну, чего тебе еще?
– Вы нас убьете. За что?
– Тьфу! – отвечаю. – Сказал же, не тронем, слово даю! Мы уйдем сейчас – и никак ты нам не помешаешь. А к немцам побежишь после – так ни за что они не поверят, что ты не сообщник, тогда точно порешат тебя и семью – тебе это надо? Вот только ножик из рукава убери – не успеешь! И тогда, прости, но придется твоих вслед.
Он разжимает ладонь, и нож падает на палубу. Я поднимаю.
– Финка, – говорю, – рыбу потрошить в самый раз. А для рукопашной не совсем. Не нужен мне.
Кидаю. Нож втыкается в стенку каюты баркаса.
– Иди, дядя, посиди еще тихо, совсем немного. А то будешь под ногами путаться – еще пулю шальную словишь с той или другой стороны.
– Идут!
Точно, спускаются. Шесть, семь, восемь. Ну должен же кто-то с поста концы на берегу отдать? Заметят ли немцы непорядок? Если и заметят – не должны дергаться резко. Это все-таки их тыл, их катер, не мешало бы шаг прибавить, чтоб разобраться скорее, что происходит. Да они и без оружия идут! Ну, у летехи, может, кобура на поясе, но винтарей и «шмайсеров» ни у кого не видно! Не повезло вам, фрицы, враз попасть НЕ НА ТУ войну!
Заметили фрицы неладное или нет – осталось неизвестным. У нас цели распределены уже – типа «лежу вторым, стреляю во второго». Ну а промахнуться нам с полусотни метров – не смешите! Хотя читал в Инете, что году в две тысячи каком-то, в той Германии, полицейский снайпер из винтаря с оптикой с пятидесяти метров вместо преступника, захватившего заложников в банке, ухитрился попасть в одного из этих самых заложников! Как позже объяснялось, герр полицай впервые стрелял в человека, и у него от волнения дрожали руки. Клоуны! И зачем таких нервных в полицию
