Рим. Книга 1. Последний Легат - Шимун Врочек

Варвары тоже молчат. Тот германец, что оскорблял легионера, стоит словно бы отдельно от остальных. Он смотрит на меня и усмехается. Пятеро варваров рядом, но отдельно от него – ждут, что будет.

Я молчу. От ярости у меня звенит внутри. Я – чертов легат Семнадцатого. Сенат и народ Рима!

Германец бросает мне что-то на своем хрипяще-рыкающем грубом языке. Я не понимаю ни слова, но тон – презрительный и издевательский – тут ошибки быть не может.

Я улыбаюсь. Нащупываю рукоять пугио – короткого кинжала, она деревянная и рельефная. Сжимаю ее, вытягиваю кинжал из ножен. Смотрю варвару в лицо – глаза его светлые и слегка озадаченные. Я много меньше его ростом, к тому же римлянин. Возможно, этот германец не раз ходил в разбойничьи набеги на тот берег Рения, пощипать богатые города Косматой Галлии. Возможно, он даже встречал и убивал римлян – не легионеров, а обычных землевладельцев.

Лицо варвара гладко выбрито. Я смотрю на его кадык, выступающий под кожей, – он почти утоплен в крепкой шее, но… Я вполне способен прорезать там второй рот. И – улыбайся сколько хочешь.

«Гай, ты слишком…»

Варвар начинает смеяться. Он один смеется, словно приглашая друзей разделить его радость. Но они молчат. Все вокруг молчат – я чувствую, как вокруг меня сгущается, застывает тишина. Рыночная площадь, германец и римлянин – и тут вопрос важнее, чем то, сколько стоит сегодня мера овса или телячья шкура…

Когда-то Гаю Юлию Цезарю, чтобы установить в Галлии мир, пришлось отрубить руки четырем тысячам кадурков. А потом разослать выживших безруких калек вместе с когортами по Галлии, чтобы ужаснулась она вся. Чтобы варвары поняли, что мы настроены серьезно. Впечатляет не сама жестокость, а масштаб жестокости.

– Вахум? – говорит германец.

Его рука, я вижу его длинные сильные пальцы, почерневшие от работы, грязь никогда нельзя вычистить из-под ногтей, светлые ногти… его рука спускается к поясу… медленно, медленно… ползет к рукояти кинжала, в навершие которой вделан тусклый белый камень.

Я держу руку на кинжале и жду. Когда он потянет рукоять кинжала вверх, я сделаю шаг вперед и, выдергивая пугио из ножен (он короткий, это займет меньше времени, чем у германца… к тому же я быстрый), разверну плечо. Кинжал взлетит, разогнанный инерцией поворота – как из пращи, опишет полукруг и вонзится германцу под кадык.

Так и будет. Я это уже почти вижу.

Глаза германца – ярко-голубые и напряженные. Я уже почти забыл, что где-то там бегут легионеры за светловолосым верзилой-варваром.

Его рука спускается ниже, к рукояти. Еще миг и…

– Нет, – говорит чей-то голос. Я вздрагиваю. Он кажется мне знакомым, этот голос. Но я не смею обернуться.

– …! – говорит голос по-германски. -… шайсен!

Германец вдруг замирает. Глаза его расширяются – он узнал говорящего. Кто это, Тифон побери?

В последний момент рука германца все-таки выхватывает кинжал. Долгое, растянутое мгновение. Кажется, я еще успею ударить пугио.

В следующее мгновение меня толкают в бок. Проклятье!! Я вижу блеск меча – длинного, как у всадников. Клинок опускается… Германец кричит. Его рот распялен в крике, я вижу, что часть зубов сгнила.

– А-а-а-а-а! – кричит германец.

Его кисть с кинжалом падает в грязь под ногами, брызги взлетают, падают. Разбиваются. Она лежит в луже, пальцы на мгновение чуть дергаются или это мне кажется? Не знаю.

Крик боли.

Следует резкая команда на германском. Соседи варвара дергаются, но подчиняются. Они хватают германца под мышки, из его обрубка хлещет кровь, его тащат куда-то. Дальше я не вижу его за спинами других варваров. Но еще долго продолжаю слышать вопли германца и ругань тех, кто его тащит.

Тогда я наконец поворачиваюсь. Моя рука все еще лежит на рукояти пугио. Сердце колотится, как проклятое. Я почти чувствую на запястье тонкую линию, по которой пройдет лезвие меча. Проклятье, не хотелось бы. Но что это было? Кто искалечил германца?

Поворачиваюсь и некоторое время смотрю. Моргаю.

Надо же. Передо мной – Арминий. Царь херусков и командир вспомогательной когорты.

– Ты слишком импульсивный, Гай, – говорит он.

Я зажмуриваюсь на мгновение, снова открываю глаза.

– Что?

Слуга подает ему тряпку. Арминий вытирает лезвие спаты и убирает меч в ножны.

– Это варварская страна, – говорит он мне. – Вы должны быть осторожны, легат.

Легионеры возвращаются. Нет, они не догнали германца. Один из них идет, держась за голову и охая. Рука запачкана красным.

– Что случилось? – спрашиваю я.

Оптион выпрямляется. Выглядит виноватым.

– Сенатор! Мы почти его догнали…

– И что случилось? – спрашивает Арминий.

У него прекрасная латынь, но легионеры глядят на него почти с открытой ненавистью. Пусть он друг римского народа, но все равно – проклятый варвар.

Белая туника легионера – в пятнах крови. Он держится за голову и морщится. Резкое лицо его – смуглое лицо уроженца Средиземноморья – выглядит бледным и усталым.

– Желтый, – так легионер обозначает цвет волос германца, – обманул нас и подстерег. Мы потеряли его на перекрестке, пришлось разойтись по одному. Когда… В общем, задница Тифона, он ударил Ламлия по голове… – Он медлит, потом продолжает: – И забрал его меч.

Все становится ясно. Я смотрю на оптиона:

– За потерю оружия милит Ламлий должен быть наказан. Я надеюсь, ты не забудешь. – Оптион нехотя кивает. – Ты же, как его командир, допустивший такое, доложишь обо всем своему центуриону. За попытку – спасибо, но вы ее прова-

лили.

Арминий молчит. На германце римская одежда со знаками отличия префекта.

– Думаю, – говорит он своим мягким грубоватым голосом, – вам стоит идти выполнять, оптион Силва.

Надо же, он знает их по именам. Откуда? Оптион тоже впечатлен. Он вытягивается по струнке.

– Разрешите выполнять, легат?

– Выполняйте, – говорю я.

Оптион разворачивается на пятках и уходит, печатая шаг. Сзади ползет побитый Ламлий, ему помогает третий легионер, которого не били. Они все меня ненавидят.

А желтоволосый нас провел. Меня провел. Кто он такой, интересно? Проклятые варвары, думаю я. Только Цезарь умел с ними справляться – по-настоящему.

И тут я понимаю, что показалось мне странным в желтоволосом германце, что ударил легионера и скрылся. Еще бы! Цезарь, четыре тысячи искалеченных кадурков… Восемь тысяч отрубленных рук. Говорят, рубили особые палачи, выбранные из тех же кадурков – им было обещано помилование. На каждого пришлось по восемьдесят человек. Цезарь придумал специальное устройство – лезвие, зажатое в тисках. Руки укладывают на лезвие и бьют по ним молотом. Все. Как продумано! В этом весь Цезарь.