В ожидании Конца Света - Марианна Гончарова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ну а я за их спиной — там журналистов посадили, — я, как всегда, мысленно дирижирую и ни на что не обращаю внимания. И тут вдруг после шквала аплодисментов конферансье объявляет:
— Иоганн Штраус. Полька. «На охоте».
Следом вылетает дирижер, элегантный, счастливый. Концерт идет к концу, все хорошо. Выходит, значит. С этим в руке… С пистолетом выходит. И говорит, повернувшись к залу, роскошным баритоном, подняв пистолет:
— И напоследок…
Пошутил.
Вот что бы нормальные люди подумали? Они спокойно сидели бы, предвкушали бы. Потому что знают про пистолет в польке Штрауса «На охоте». Но там же сидели… Я говорила как-то знакомым музыкантам — хотя бы готовить этих. Перед каждым концертом их готовить. Типа — это такое произведение, а в этом будет очень громко — не бойтесь, а тут вот — постреляют чуть-чуть…
Но нет, не подготовили…
И тут уже началось другое шоу. Дирижер, бедный, даже не успел вот этот вот — ауфтакт, мной любимый до глубины души жест, жест-импульс, жест-сигнал, жест-знак магический, который настраивает на произведение весь оркестр. И ведь ни персона, ни персонины соседи не знали, что пистолет стартовый и в этой полечке используется как музыкальный инструмент. Там же как, вначале, — бах-бах! И потом еще в конце ти-ри-та-ра, потом тааааа — и опять выстрел пистолета: бах-бах! Потом опять: тирирааааааа и бах-бах! Некоторые и в середке стреляют — потому что нравится же. Ба-бахать.
Обычно эту партию выполняет ударник, но иногда и дирижер. Есть такие в моем серьезнейшем дирижерском цехе, кто похулиганить любит. Не отходя при этом ни на йоту от партитуры. Кто, используя свое служебное положение, отбирает пистолет у ударника, типа, дай-ка мне пистолетик стрельнуть пару раз. Я бы тоже отобрала бы. И Вероника Дударова МОЯ точно бы отобрала бы.
Йеэх, какое выступление сорвали!!!
Я же говорила им, господа, говорила же им: берете охрану — устраивайте экзамен! Да и сами… как-то… Пригласили бы кого из старых интеллигентов. Учительниц каких-нибудь из провинции в очечках — путь бы вас чуть подтянули. По всемирной культуре. А то чо-то вскочииили! Побежааали! А эти дураки здоровые — вспрыгнули, обезьяны чисто, пистолет из руки выбили, дирижера схватили, на пол кинули, руки за голову! Персонины дамы завизжааали, в своих атласах запуууутались.
Нет, мы — ничего. Тут главное — успеть фотоаппарат вытащить или хотя бы телефон. Только дирижера жалко было — пострадал…
* * *И вот я представляю, я — дирижер, привычно и ловко огибая пюпитры музыкантов, выхожу к пульту, оркестр заканчивает разыгрываться, каждый инструмент пока о своем, у каждого свое настроение, свой голос, свой монолог… И вот я выхожу и обращаюсь к публике:
— И напоследок…
Даю ауфтакт…
Ах! аах! Опять задремала. Опять.
Пойду посмотрю, как дети… Поправлю одеяла.
03.55
Пить хочу…
Скрябин? Кошка, ты зачем встала, кошка Скрябин, иди спать. Что «мя»? Какое «кушать»? Ночь на дворе. Спать иди! Пить? Ах, пить. Ну вот, я тебе налью из своей чашки. Пей. Это хорошая вода, что ты нюхаешь? Что ты фыркаешь? Это вода с серебром. Пей.
После наводнения нам привозят сюда питьевую воду. Прошло уже пять лет, а наша вода все еще отравлена и не годится для питья.
Только вчера я ездила туда, на угол квартала, «по воду», как говорят наши соседи. Приезжает большая машина. Парень молодой, Вова, по кличке Водяной, продает воду в больших баллонах. Обычно работает проворно и молча. Очередь движется стремительно — такая странная в наше время очередь — из стариков, старушек или таких, как я, бездельников, которые не ходят на постоянную работу. Особенно колоритно очередь смотрится зимой — чистые пингвины на Южном полюсе.
Как-то, года два тому назад, я пришла чуть раньше, очереди еще не было, но был дождь со снегом и пронизывающий ветер, а он приехал такой веселый, и мне даже показалось, что чуть выпивший. Я его спросила: Вова, ты что это? За рулем же? А он как притопнул весело, прихлопнул, подпрыгнул и выкрикнул счастливо вверх, в небо:
— Сыыыын! У меня сынооочек родился! Сегодня ууууутром!
И я кинулась его обнимать, этого чужого Вову, новорожденного папу, и мы, положив руки друг другу на плечи, прыгали на месте как сумасшедшие и орали:
— А! А! Аааааа!!!
И когда подошли те, кто не побоялся погоды, его тоже поздравляли и обнимали. Ну а потом, через пару дней, он уже делал вид, что ничего такого между нами не было, что мы не скакали радостно по случаю рождения его сына и что он меня не знает. Он сурово хмурился, правда, однажды я спросила его:
— Как сыночек твой, Вова? Не высыпаешься?
А он ответил как-то уклончиво, что-то хмыкнул и пожал плечом. И лицо его было опять непроницаемым. Он разливал воду по банкам, бутылкам, бадейкам, бутылям, брал деньги, давал сдачу.
А тут вдруг подхожу, машина стоит, а никто воду не разливает; Вову окружили старушки. И Вова, не обращая внимания ни на кого, взволнованно говорит в свой мобильный телефон:
— Нет, Оксана, — говорит он, — а не обманывай, Оксана. Я вчера приходил, ты не открыла. А я хотел с ним погулять. Просто погулять. Я имею право видеть своего ребенка, Оксана.
Старушки со своими банками, бутылями и бутылками подошли еще поближе и стали потесней, прислушиваются и переглядываются, сочувственно цокают языками. Жалеют Вову. До незнакомой Оксаны и ее проблем никому дела нет. А Вова Водяной — он ведь уже наш. Уже два года или больше как наш. Тем более он с некоторыми даже обнимался и прыгал.
— Нет, Оксана, — продолжает Вова, — я приходил в садик, чтобы его увидеть. Я просто хотел его увидеть. Я не хотел его воровать. Это неправда, Оксана. Я хотел спросить… Оксана, я хотел… Я… Ну дай сказать! Я просто хотел спросить у воспитательницы, как он себя ведет, как он спит…
Одна из старушек тихонько подсказывает:
— Скажи ей, сынок: «Я имею право видеть своего сына, Оксана»…
— Да! — кричит в телефон Вова. — Я имею право видеть своего сына, Оксана.
— И главное, слышь, скажи ей: «Узнать, как он кушает! Сам. Или его кормят воспитатели», — подсказывает старушка. Остальные в очереди согласно кивают, главное, ведь, как он кушает, Вовин сын в детском саду, сам или ждет, пока его покормят. Сидит, маленький, за столом, ждет. Голодный. А каша стынет.
— Да! И узнать, как он кушает! — кричит в трубку Вова. — Что значит мне подсказывают, Оксана? — Вова оборачивается на старушку, которая, вытянув тонкую шею из большого облезлого воротника старого пальто, напряженно слушает разговор. Вова Водяной как будто впервые ее видит, кричит ей: — Не подсказывайте мне, бабушка! Я сам знаю!
Бабушка смутилась, опустила голову, втянула шею, как черепаха. Другие тоже посмотрели на нее строго и осуждающе. Бабушка огорчилась еще больше.
— Да, Оксана, — уже спокойней говорит Вова, — да, Оксана. Да, Оксана. Да, Оксана. Но… Да, Оксана. Я… Да, Оксана. Но я не виноват! Что у меня такая работа. Ну где сейчас найдешь другую, Оксана. Да, Оксана, прости меня, Оксана. Прости, Оксаночка. Дааа?
Вова Водяной долго слушал, слушал, слушал. И старушки вокруг него молчали.
— Оксана, да? Да?! Да?! Да?! И я, Оксана! И я! — Вова стремглав радостно кидается в кабину, впрыгивает, машина заводится, срывается с места и… уезжает.
Все, кто ждал в очереди, чтобы купить питьевой воды, все, кто был свидетелем разговора Вовы по телефону, растерялись сначала, а потом набросились на добровольную помощницу, старушку-черепаху, зачем вы подсказывали ему, вот он уехал, а мы остались без воды… Старушка чуть не плачет уже, она не успевает открыть рот, чтобы объясниться, но все видят, что машина медленно возвращается. Дает задний ход. Останавливается. Из кабины выскакивает Вова и начинает быстро-быстро тонким шлангом разливать воду по банкам, бутылкам, бутылям, бадейкам… Он молчит. Лицо его непроницаемо.
Хорошая вода, Скрябин, пей и спать иди. Мурлыка…
Вот какой смысл теперь имеет этот Вовин разговор, чего он добивался, Вова, как он был рад, как он счастлив, что помирился с Оксаной, какой смысл теперь имеет вся Вовина жизнь и жизнь его сына и то, как он кушает в детском саду, если уже ничего не имеет значения?
Что такое на фоне вечности жизнь нашего водовоза?
Ууууудивительный вопрос…
Кх-кх-кх… Спою сейчас.
— Уууудивительный вопрос, — пою я шепотом. Я подперла ладонью щеку, как Татьяна Доронина в кино «Три тополя на Плющихе».
Паааааачему я водовоз. Ааапустела без тебя земля…
Потому что без воды. Как мне несколько часов прожить…
И не туды,
И не сюды.
А может быть, конец света будет из-за того, что у нас на планете просто закончится вода? Вот так вот исчезнет вода сегодня утром на всей планете? Или станет непригодна, вся вода вдруг станет непригодна для употребления?! Ну этого как раз не может быть! Один Ниагарский водопад сколько стран напоить может. Нет, не может… Хотя… Какой-нибудь сумасшедший болван возьмет и кинет маленькую таблеточку, например, в реку Прут. Прут понесет свои отравленные воды в Днестр, Днестр — в Черное море. А Черное море всплеснет возмущенно волнами и заявит: