Слишком личное - Наталия Костина

Да, эти два года ее многому научили – она начала другими глазами смотреть на собственное одиночество и даже находить в нем хорошие стороны: нет у нее ни семьи, ни детей, зато сама себе хозяйка и упреков ни от кого не слышит. Не говоря уже о том, чтобы муж поднял на нее руку, как на Стешку-цыганку. Та густо загорает не без корысти: на темном теле и синяков не видно. Да все равно, загорай не загорай, а все знают, что ее благоверный не без причины ревнует жену к председателю. Ее, Арину, никто не ревнует. Поселковые мужички все давно разобраны, остались одни непригодные к домашнему употреблению или совсем уж бирюки, как водовоз дядя Архип. Правда, ее одинокий сосед, прибывший сюда на три месяца раньше, что-то уж слишком настойчиво стал в последнее время напрашиваться в гости, намекая на ее холостое состояние. Да она понимала – соседу Николаю Романычу нужна бесплатная прачка и стряпуха в дом, а ей… ей никто не нужен. Принцев, которыми полны все обожаемые ею романы – назовись они хоть комиссарами, хоть герцогами, – в ее жизни нет и быть не может, не имелось и не случится никогда. Потому что чудес не бывает – это она теперь знала точно. А одинокий и холостой сосед… Обожает пить чай с вишневым вареньем, пьет шумно, утробно тянет через край, причмокивает, если попадается вишня, обсасывает ее, а косточку сплевывает обратно в чашку. На войне его контузило, он дергает руками и щекой, когда волнуется, и разговоры у него всегда одни и те же: русская земля – русским людям, а остальных к стенке – татар, греков и особенно ненавидимых им почему-то хохлов. От его участившихся в последнее время визитов она стала уставать и несколько раз уже не открывала, притворяясь спящей после тяжелого трудового дня. Вот и вчера он приходил, долго стоял по ту сторону двери, звякал щеколдой, постукивал костяшками пальцев, покашливал, но она так и не отперла – брезговала его сопением за чаем и ненавистью, сочащейся из этого ушибленного войной человека.

Она так задумалась, что не заметила острого края осколка, которыми была буквально нашпигована земля виноградника. Одно неверное движение – и рваный, как будто специально отточенный край металла вошел ей в руку, вспорол загрубевшую на ладони кожу так же легко, как ножницы режут тонкий бумажный лист. Арина еще не почувствовала боли, но кровь хлынула сразу, выплеснулась струей, и она охнула, пытаясь зажать порез. Стешка-цыганка, которая шла параллельно по соседнему ряду, обернулась на ее вскрик, подбежала, заголосила. На шум сбежались еще несколько женщин – кто принес воды, кто уже рвал на полосы белую головную косынку – затянуть рану. Кровь все не останавливалась, сочилась сквозь ткань, и пришедший на бабий грай[3] бригадир велел ей:

– Ты, Касьяновна, давай дуй в медпункт. Ишь хлещет-то из тебя, как из недорезанной свиньи… Да, жаль, водовозка-то ушла, на лошадке-то оно бы живей было. Ну ничего, у тебя рука, не нога, дойдешь. Все одно иди, работница из тебя сейчас никакая.

Выбравшись на верхнее шоссе, она пошла. Солнце палило ее непокрытую голову – платок весь изорвали на повязку. Волосы ее, живые, невыгоревшие, собранные в тяжелый узел на затылке, отливали золотом, раненую руку она баюкала в другой. Но это, видно, был еще и день такой – не пройдя и ста метров, она попала ногой в выбоину, оторвала подошву от старенькой парусиновой туфли, такой удобной и незаменимой на работе. Сначала думала выбросить, но уж больно жалко было притершейся по ноге обувки – авось найдется в поселке умелец, починит. Хотя умом и понимала, что уже никакой починки не снесут эти сто раз чиненные туфельки, растерявшие под многочисленными заплатками свою первозданную плоть. Идти с наполовину оторванной подошвой стало невозможно, и она пошла босиком, прижимая к груди перевязанную правую руку, а в левой неся балетки. И так ей было жалко всего: и себя, и неудавшейся жизни, и даже этой ветхой, все равно рассыпавшейся бы через неделю-другую обуви, что, задумавшись, она не услышала звука приближающейся машины, не уступила дороги, и только громкий резкий сигнал заставил ее шарахнуться в сторону. Она уронила свою ношу, сердце бешено заколотилось, машина прошла мимо, а потом вдруг остановилась, дала задний ход и затормозила почти вплотную к женщине.

– Простите, что напугали. Вас подвезти?

Она действительно испугалась и поэтому не сразу сообразила, что соглашаться было не нужно – машина в этих краях была редкостью и ездило на машинах исключительно начальство. Все «свои» машины она знала наперечет, а эта была какая-то особенно большая и блестящая, и начальство в ней, должно быть, сидело не маленькое. Но она только глупо таращила глаза и ужасно смутилась, когда шофер вылез из лимузина и, подойдя, распахнул перед ней переднюю дверь – как перед королевой какой-нибудь, подумала она. Неловко села на предложенное место, щеки у нее горели, рваные туфли пришлось положить прямо в подол сарафана, повязкой, которая насквозь пропиталась кровью, она мазнула по светлой обивке салона и растерялась, расстроилась. Машина сразу же ходко пошла в гору, и шофер, и тот, кто сидел сзади, либо не увидели кровяного пятна на обивке, либо сделали вид, что не заметили. Это ее еще больше огорчило и сконфузило, и, когда сидящее сзади начальство соизволило спросить, как ее зовут и куда ее отвезти, она сухо ответила, что зовут ее Арина Касьяновна Сычова и что она заместитель бригадира полеводческой бригады совхоза «Красный партизан», а везти ее нужно в больницу. Шофер только бросил коротко:

– Слушаюсь.

И доставил ее прямо к крыльцу центральной Судакской больницы. Остановившись у белых колонн приемного отделения, водитель снова вышел и открыл перед ней дверь машины. От ощущения, что ее выставили полной дурой – завезли бог знает куда! – с парой порванных туфель в руке, совершенно без денег, босую, в стареньком, вылинявшем под мышками до невнятного серого цвета и заляпанном кровью сарафане, она разозлилась… Да почему ж завезли – она сама, потерявшись от нелепости и какой-то нереальности происходящего, велела ему сюда ехать, а он и послушал! И тот, второй, который сзади, ничего не сказал! Однако делать было нечего, и Арина кое-как выбралась из машины, взошла на крыльцо приемного покоя, а исполнительный подчиненный начальства, которое она так и не увидела, зачем-то двинулся следом за ней. Войдя в приемный покой, шофер о чем-то потолковал с сидящей за столиком толстой санитаркой, и та, шумя своим колом стоящим от крахмала халатом, куда-то удалилась.

Другая санитарка, с красным вышитым крестом на груди, явившаяся вскоре после ухода первой, приняла из рук Арины бывшие балетки и зачем-то усадила ее на стул мерить температуру. Сама же заспешила куда-то, деликатно притворив за собой высокую дверь с замазанными белой краской стеклами. Градусник был холодный, мокрый, пах хлоркой и норовил выскользнуть из подмышки, куда его велел сунуть медперсонал. Пока Арина воевала с непривычной вещью и удивлялась, куда и почему это все от нее сбегают, из двери появился врач, препроводивший ее без дальнейших разговоров и измерений вглубь больницы, в хирургическое отделение, где ее руку вымыли и зашили так, что она даже ничего не почувствовала.