Конец Мадамин-бека (Записки о гражданской войне) - Марк Полыковский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Молчаливость Мадамина несколько озадачила меня. Трудно было понять, что определяет поведение нашего почетного пленника: или он в самом деле неразговорчив и это, естественно, проявляется на людях; или роль «вождя» мусульман требует от него степенности и немногословия. Или, наконец, раздумье по поводу случившегося сковывает человека. Во всяком случае, каждое свое слова бек преподносил с достоинством и открывал рот только тогда, когда убеждался, что все вокруг слушают его. Видимо, быть «повелителем» стало длят него формой существования, и даже в пшену он продолжал жить в прежнем облике. И вместе с тем бек казался мягким, вежливым, внимательным.
Невольно я сравнивал Мадамина с Эрнестом Кужело. Командир бригады, как и подобает гостеприимному хозяину, угощал всех и не раз подходил к беку. Рядом эти два человека производили впечатление разительного контраста. Кужело был естественным и искренним во всем. Его открытое лицо дышало радостью, голубые глаза приветливо светились. Он по-настоящему был доволен всем происходящим к верил в эту минуту беку, его советникам и курбашам, даже командиру «волчьей сотни» — неуловимому Фарынскому, когда тот, чуть захмелев, поднимал бокал за свободу. Между прочим, в Фарынском он не ошибся, если иметь в виду будущее. И так же искренне Эрнест Францевич огорчался, глядя на лицо Мадамина, омраченное какими-то мыслями. Кужело не играл в величие и не демонстрировал свою власть военачальника, не подыскивал специальных слов, подчеркивающих мудрость большого человека. Говорил обычно, просто, со знакомым всем акцентом. Легко было заметить, что перед комбригом никто из нас не заискивал, не льстил ему, но все относились к командиру с глубоким уважением, любили его по-братски и могли пойти за ним в огонь и в воду. Рядом с Кужело подчиненные чувствовали себя свободно, шутили, переговаривались, а вот приближенные бека казались скованными, подчиняли себя целиком настроению «хозяина».
Кужело уже перешагнул грань войны, вел себя с басмаческими вожаками по-дружески. Мадамин, напротив, таил в себе вчерашнее и лишь внешне старался показать свое дружелюбие. Каждый свой поступок бек обдумывал, чтобы не выделяться среди красных командиров, он снял чалму и халат, явился на «банкет» в кителе цвета «хаки» и в простой черной ферганской тюбетейке с белыми разводами. Вот только оружие осталось прежнее — шашка в золоченых ножнах, пристегнутая к казачьей портупее с золотыми насечками. И еще остался неизменный бековский перстень на указательном пальце холеной правой руки. Брильянт величиной в небольшую пуговку вспыхивал голубоватым пламенем, когда Мадамин небрежно поворачивал кисть.
Говорили, что во время подписания мирного договора в Скобелеве начальник 2-й Туркестанской стрелковой дивизии Веревкин-Рохальский пожал руку беку и сказал:
— Итак, всегда с нами?
— С вами до самой смерти, — ответил твердо Мадамин.
Сейчас, глядя на нашего нового союзника, я размышлял, искренен ли был тогда, в Скобелеве, «амир лашкар баши». Станет ли сил у этого человека, проведшего большую часть жизни в разбоях, быть преданным Красному зиамени. Еще недавно он служил верой и правдой контрреволюции. Это он — Мадамин-бек — обещал англичанам отдать Туркестан под их протекторат на семьдесят пять лет. Это его за ревностную службу на стороне белых Колчак «пожаловал» чином полковника. И все-таки поворот в судьбе басмаческого предводителя мне представлялся не лицемерным ходом неудачника, а закономерным шагом человека, пересмотревшего свое отношение к событиям. Причем к этому шагу он готовился заранее. Но прежде чем совершить его, использовал все для личного успеха, для собственной славы. В нужный момент, я бы даже сказал, удачный момент, бек сложил оружие. Промедление могло окончиться катастрофой. Назревали решающие события, конечным итогом которых явился полный разгром ферганского басмачества.
Все эти выводы складывались во мне постепенно. К тому моменту, когда мы за праздничным столом отмечали подписание мирного договора, многое было еще неясным, хотя главное уже определилось, и я, хотя и колеблясь, все же склонялся к тому, чтобы видеть в Мадамин-беке нашего будущего союзника. Ведь борьба продолжалась. Курширмат собирал силы для новой войны. К нему примкнули все личные враги бека, в том числе лютый и кровожадный Халходжа. Зеленое знамя, брошенное беком, подхватили новые «воители за веру».
И среди сподвижников Мадамина, которые пили теперь вино и веселились вместе с нами, кое-кто в душе сожалел о совершенном шаге. Седой Аман-палван боролся с самим собой, это было видно по мучительным складкам, кривившим его лицо, по хмурому прищуру глаз. Мрачные тучи теснились в голове старого курбаши. Мир не роднился с ним, его тянуло туда, где носился за своей бандой друг его Халходжа, манил огонь пожаров и шум драки.
За словом. который удался на славу и дразнил нас ароматом сдобренного салом и луком риса, беседа стала еще оживленней. Гости и хозяева, бросив «официальные» места за столом, смешались. Около меня оказался Иван Фомич Фарынский. Вино не развеселило его. Он побледнел, даже посерел, только глаза горели каким-то холодным, но ярким огнем.
Я налил ему водки, и мы чокнулись.
— Вы нездоровы? — пришла мне в голову мысль проявить заботу о госте.
— Нет, — твердо ответил командир «волчьей сотни». — Измотался за последнее время… Сил не было отбиваться — Он понизил голос и, глядя настороженно в сторону своего «повелителя», добавил: — Да, признаться, и желания не было… Имел много случаев раскаяться, что ввязался в авантюру. Глупость, конечно… Но далее, как бы ни повернулось дело, — полный нейтралитет. Не возьму в руки оружия. Признаться, надоело…
Фарынский говорил доверительно, считая, видно, что отношения между бывшими офицерами должны строиться на искренности. Я слушал молча. В излияниях этого истерзанного войной человека угадывалась душевная усталость и апатия. Примкнув к басмаческой банде, он в сущности, потерял облик русского офицера и, называя себя прапорщиком, не понимал, насколько нелепо звучит это звание в его положении. Мне было трудно понять, что привело Фарынского под зеленое знамя «газавата», — убеждения или простая случайность. На авантюриста он похож не был, но что-то роковое, безрассудное тлилось в нем. Он мог пойти под любое знамя и драться «честно», если понимать честность как выполнение обязательства. Однако настойчивости, видимо, не проявлял и легко раскаивался в собственном шаге.
— Признаться, доволен, что так вышло, — закончил Фарынский. — А то ведь Плотникова прирезали…
Пока мы наслаждались великолепным пловом, в сяду, чуть подернутом первой зеленью, гремели серебряные трубы — наследие 6-го Оренбургского казачьего полка, стоявшего когда-то в Фергане. Звучали вальсы, волнующие, навевающие воспоминания, Иван Фомич слушал музыку с какой-то тоскливой усмешкой па губах.
— Удивительно… Оказывается, есть еще жизнь, — произнес он. — А я, признаться, уже не верил…
Но вот трубачи сложили пюпитры, на смену им пришли песенники первого кавгюлка — пятеро ребят, все как на подбор: рослые, красивые, голосистые. Перед началом своеобразного армейского концерта я поднес им по стакану самогона. Ребята выпили, не морщась и не закусывая.
Любимую нашу полковую песню затянул боец четвертого эскадрона Алексеев:
Среди лесов дремучихразбойнички идут.И на плечах могучихтоварища несут…
Когда хлынул басовитый хор: «Все тучки-тучки понависли, на поле пал туман…», к певцам присоединились мой помощник Гурский и казаки Мадамина братья Ситниковские. Мы все очень любили эту песню. С ней были связаны воспоминания о наших походах, боевые схватки, и я с упоением слушал. Из радостного состояния меня вывел легкий толчок в плечо. Оглянулся. Эрнест Кужело знаком звал меня в сторону.
— Что-нибудь случилось? — вспыхнула во мне тревога.
— Нет, пока ничего… — ответил комбриг. — Я вот подумал, зачем такие песни. Ведь гости — разбойники…
Эх, Кужело! Он беспокоился, как бы мы не обидели гостей. Я улыбнулся;
— Ничего, теперь они все наши люди…
Эрнест Францевич не ответил, только кивнул. Вместе мы вернулись к столу.
За первой песней последовала вторая. Ее заказали братья Ситниковские. Снова затянул наш Алексеев:
Славное море, священный Байкал,Славный корабль — омулевая бочка…
Едва смолкла песнь, как бек встал из-за стола и, поблагодарив за угощение, начал собираться в дорогу. Мы знали, что из штаба фронта получен приказ на имя Мадамин-бека немедленно следовать со своими отрядами в Ташлак. Там намечалось переформирование бывшей «мусульманской армии» в Советскую мусульманскую бригаду.
Мы поднялись следом за беком.