Живые и мертвые - Константин Симонов

С этим неутешительным докладом Серпилин пошел в землянку к Зайчикову. Несколько раз за день он уже не рассчитывал увидеть в живых комдива: по крайней мере, десять бомб всех калибров в разное время разорвалось вокруг землянки, каким-то чудом вписав ее невредимой в этот круг смерти.

– Товарищ комдив, мое мнение – сегодня ночью пробовать прорываться, – сказал Серпилин сразу, как только вошел. Сегодня он убедился, что другого выхода нет, а будучи убежден, спешил высказаться без оглядки. – Если не прорвемся, завтра будут продолжать уничтожать нас с воздуха.

Бледный Зайчиков, у которого начала гноиться рана, сказал заметно ослабевшим со вчерашнего дня голосом, что он согласен, и они втроем с подошедшим Шмаковым стали обсуждать выбор направления для прорыва, с выходом к Днепру.

Через полчаса все было решено; владевший немецким языком Шмаков пошел к себе в землянку допросить сбросившегося с «юнкерса» бортстрелка, а Серпилин отправился по окопам. Для удобства управления людьми в ночном бою он решил свести все, что осталось в живых, в один батальон и, не теряя времени, занялся этим, тут же, в окопах, делая назначения и указывая пункты сосредоточения перед прорывом. Откладывать еще на сутки было нельзя, а ночь не растянешь – она июльская, короткая. Сведя в роту батальон Плотникова и назначив при этом Хорышева командиром взвода, Серпилин мельком взглянул на освободившегося от своей должности Синцова и приказал ему идти за собой.

Они вернулись на КП, и Серпилин, миновав землянку Зайчикова, заглянул к Шмакову.

Взъерошенный и злой, Шмаков сидел за столом, а напротив него стоял навытяжку высокий молодой немец в форме летчика; он нервно подергивал лицом, словно сгоняя мух. Одна щека у него была бледная, а другая в багровых пятнах.

– Не закончили? – с порога спросил Серпилин.

– Вот пришлось влепить оплеуху и поставить стоять, – по лицу Шмакова было видно, что он недоволен собой, – а то расселся нога на ногу и стал гарантировать мне сохранение жизни у них в плену, если я лично проведу его через наши позиции! Так сказать, услуга за услугу! Решил завербовать меня, нахал!

– А что дал допрос практически?

– Мало. Здешнего положения почти не знает: их только утром перебросили из Бреста. Утверждает, что всего два дня назад бомбил Брест-Литовскую цитадель.

Шмаков сделал паузу, и они взволнованно переглянулись с Серпилиным, еще раз почувствовав, что хорошо понимают друг друга.

– Обстановки не знает: карты не имел, – говорит, что бортстрелку не положена. – Шмаков вспомнил собственного сына и добавил: – Кажется, так оно и есть. В общем, практически для нас пустое место. Зато психологически...

– А психологически – нам сейчас недосуг, Сергей Николаевич, – нетерпеливо сказал Серпилин. – Раз все ясно – время дорого. Я пошел. Буду ждать у Зайчикова.

От землянки Шмакова до землянки Зайчикова не было и ста шагов.

– Товарищ комбриг, – торопливо, боясь не успеть, спросил Синцов, – вы думаете, это правда – про Брест?

Серпилин очень спешил, но вопрос Синцова рассердил его и заставил остановиться.

– Я-то думаю, что это сто раз правда! – резко сказал он. – А вот почему ты в этом сомневаешься? Если воображаешь, что одни мы здесь такие – руки поднимать не любим, – глупо думаешь!

После этой отповеди они оба шагов сорок прошли молча.

– Вы человек грамотный, – нарушив тягостное для Синцова молчание, сказал наконец Серпилин. – Хотя, как вижу, не до конца. Когда начнем выходить из окружения, придется вести ежедневный строгий счет людям, и убывающим и прибывающим, – в общем, будете при мне.

«Вот как, значит, будем выходить!» – подумал Синцов и пожалел, что Серпилин забрал его к себе. За два дня он уже свыкся с мыслью, что будет до конца воевать вместе с Хорышевым и людьми из их роты.

– Через час двинемся, – входя вместе с Синцовым в землянку, сказал Серпилин.

– Ты-то двинешься, – сказал Зайчиков, – да я-то не больно транспортабельный. Буду вам обузой, силы брать... – Он слабо сжал лежавший на шинели кулак.

– Ничего, живы будем – вынесем... Вы один, а нас шестьсот.

– Все-таки подтвердилось, что шестьсот?

– Даже несколько человек сверх этого, – сказал Серпилин. – Если удачно воткнемся, то пройдем, кулак есть, – добавил он.

– Вот что, – сказал Зайчиков, – откладывать больше нельзя. Садись, Серпилин, и пиши приказ о твоем назначении командиром дивизии. Вынесете или не вынесете, а командовать – я уже не командир.

Серпилин пожал плечами.

– Как прикажете.

Он не хотел возражать, считая, что Зайчиков прав, это пора было сделать.

– Тем более, – сказал Зайчиков, – что, когда прорвемся, можем встретить людей из других частей дивизии, а в окружении нужна рука. Как нигде!

Серпилин молча кивнул. По его мнению, и это было верно.

– Садись, пиши приказ, – снова на «ты», словно ставя этим крест на недавнем разговоре, сказал Синцову Серпилин. Он не желал писать приказ о своем назначении собственной рукой.

– Как его писать? – пристроившись к столу, спросил Синцов.

– Черным по белому, – скрипнув зубами от приступа боли, сказал Зайчиков.

– Я спрашиваю потому, что у меня только карандаш, – сказал Синцов, вынимая из кармана гимнастерки карандаш и с сомнением глядя на него – карандаш был обломан.

Серпилин протянул ему перочинный нож.

Пока Синцов чинил карандаш, Зайчиков лежал и молча смотрел в потолок. Как только Синцов очинил карандаш, Зайчиков сразу же стал диктовать:

– «Приказ номер... – Морща лоб, он с минуту вспоминал, за каким номером шел последний приказ по дивизии, и, вспомнив, сказал: – ...номер одиннадцатый. В связи со своим выходом из строя по ранению, – диктовал он, – приказываю принять командование всеми частями вверенной мне дивизии командиру Пятьсот двадцать шестого стрелкового полка комбригу Серпилину». Поставьте инициалы! – Синцов ожидал дальнейшей диктовки, но Зайчиков сказал: – Все, – и, вытерев рукой мокрый от слабости лоб, откинулся на подушку. – Дайте подписать, или нет, подождите, у меня в планшете красный карандаш есть, достаньте!

Синцов снял со стены землянки висевший там на гвозде планшет Зайчикова, достал из него красный, остро очиненный карандаш и, положив приказ на планшет, подошел к Зайчикову.

Зайчиков чуть-чуть приподнялся на одном локте и, зажав карандаш в ослабевших пальцах, стал подписываться. На второй букве фамилии карандаш задрожал и сломался, оставив на бумаге непрошеную красную загогулину.

– А, черт! – выругался Зайчиков. – Очините карандаш!

Синцов снова взял нож у Серпилина, очинил карандаш, и Зайчиков, с заметным усилием держа его в руке, аккуратно дописал до конца свою фамилию и поставил под ней число.

– Возьми, Серпилин.

Серпилин прочел приказ, сложил его вчетверо и спрятал в карман гимнастерки.

Уходя на фронт командовать полком, он верил, что придет время, когда в его жизни все окончательно станет на свое место и ему еще прикажут сдать полк и принять дивизию. Но кто мог предвидеть, что ему придется принимать именно эту дивизию и при таких обстоятельствах!

– Разрешите идти готовиться к выступлению? – прикладывая руку к козырьку, сказал он Зайчикову, не по привычке, а потому, что именно так и хотел сказать сейчас в последний раз.

И Зайчиков хорошо понял его и вместо ответа благодарно протянул свою потную, слабую руку. Серпилин крепко пожал ее и вышел из землянки.

– Командиры рот собраны? Все ко мне! – раздался уже оттуда, снаружи, его повелительный фальцет.

Глава шестая

Было солнечное утро. Полтораста человек, оставшихся от серпилинского полка, шли густыми лесами днепровского левобережья, спеша поскорей удалиться от места переправы. Среди этих ста пятидесяти человек каждый третий был легко ранен. Пятерых тяжелораненых, которых чудом удалось перетащить на левый берег, меняясь, несли на носилках двадцать самых здоровых бойцов, выделенных для этого Серпилиным.

Несли и умирающего Зайчикова. Он то терял сознание, то, очнувшись, смотрел на синее небо, на качавшиеся над головой верхушки сосен и берез. Мысли путались, и ему казалось, что все качается: спины несущих его бойцов, деревья, небо. Он с усилием прислушивался к тишине; ему то чудились в ней звуки боя, то вдруг, придя в себя, он ничего не слышал, и тогда ему казалось, что он оглох, – на самом же деле это просто была настоящая тишина.

В лесу было тихо, только поскрипывали от ветра деревья, да слышались шаги усталых людей, да иногда позвякивали котелки. Тишина казалась странной не только умирающему Зайчикову, но и всем остальным. Они так отвыкли от нее, что она казалась им опасной. Напоминая о кромешном аде переправы, над колонной еще курился парок от обсыхавшего на ходу обмундирования.

Выслав вперед и по сторонам дозоры и оставив Шмакова двигаться с тыловым охранением, Серпилин сам шел в голове колонны. Он с трудом передвигал ноги, но шедшим вслед за ним казалось, что он шагает легко и быстро, уверенной походкой человека, знающего, куда он идет, и готового идти вот так много дней подряд. Эта походка нелегко давалась Серпилину: он был немолод, потрепан жизнью и сильно утомлен последними днями боев, но он знал, что отныне, в окружении, нет ничего неважного и незаметного. Важно и заметно все, важна и заметна и эта походка, которой он идет в голове колонны.