Мой полицейский - Бетан Робертс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но это было давно.
Он такой молодой.
Знаю, что я еще не старик. И видит бог, мой полицейский заставляет меня снова чувствовать себя мальчишкой. Как девятилетний ребенок, поглядывающий из-за перил перед лондонским домом своих родителей на сына мясника, который живет по соседству. Однажды он позволил прокатиться на багажнике его велосипеда до магазинов. Я дрожал, держась за сиденье, наблюдая, как его маленькая задница подпрыгивает вверх-вниз, пока он крутил педали. Я дрожал, но чувствовал себя сильнее, сильнее, чем был когда-либо за всю мою жизнь.
Послушай меня. Сыновья мясников.
Я говорю себе, что в данном случае возраст – мое преимущество. Я опытен. Я профессионал. Кем я не должен быть, так это добродушным. Старая королева с молодым крутым парнем, цепляющимся за каждую его фунтовую банкноту. Это то, что со мной происходит? Это то, чем я становлюсь?
Надо спать.
1 октября 1957 года. Семь утра.
Легче этим утром. Пишу это за завтраком. Сегодня он придет. Мой полицейский жив-здоров и встретится со мной в музее.
Я не должен быть слишком нетерпеливым. Важно сохранять профессиональную дистанцию. По крайней мере какое-то время.
На работе меня знают как джентльмена. Когда говорят, что я артистичен, я не верю, что в этом есть какой-то намек на злость. Важно то, что это в основном молодые женщины, у многих из них есть дела поважнее моей личной жизни. Тихая, верная, таинственная мисс Баттерс – для меня Джеки – стоит рядом со мной. А главный хранитель Дуглас Хоутон – что ж. Женат. Двое детей, девочка в частной школе Родена. Член Ротари-Хоув-клуба. Но Джон Слейтер сказал мне, что помнит Хоутона со времен Питерхауса, где тот был настоящим эстетом. В любом случае это его дело, и он никогда не давал мне ни малейшего намека на то, что он знает о моем статусе меньшинства. Мы не обменялись ни одним взглядом, который был бы не совсем официальным.
Я расскажу своему полицейскому, когда он придет, о своей кампании по организации серии обеденных концертов – бесплатных для всех – в холле на первом этаже. Музыка льется на Черч-стрит во время обеденного перерыва. Я скажу, что думаю о джазе. Думаю, что-то более сложное, чем Моцарт, не сможет стать темой для разговора. Люди остановятся и послушают, рискнут и, возможно, посмотрят нашу коллекцию произведений искусства. Я знаю множество музыкантов, которые были бы рады такой экспозиции, и сколько стоит разместить несколько мест в коридоре. Но сильные мира сего (я подчеркиваю это) сопротивляются таким вещам. По мнению Хоутона, музей должен быть «местом покоя».
– Это не библиотека, сэр, – заметил я, когда в последний раз мы, как обычно, обсуждали эту тему. Мы пили чай после нашего ежемесячного собрания.
Он приподнял брови. Заглянул в свою чашку.
– Правда? Этакая библиотека для искусства и артефактов? Место, где заказывают предметы красоты, делают их доступными для публики?
Он торжествующе зашевелился. Постучал ложкой по фарфору.
– Хорошо сказано, – признал я. – Я имел в виду только то, что в музее необязательно должно быть тихо. Это не место поклонения или культа…
– Неужели? – начал он снова. – Я не хочу показаться профаном, Хэзлвуд, но разве там не сто́ит поклоняться объектам красоты? Музей дает передышку от повседневных тяжб, не так ли? Мир и размышления здесь для тех, кто их ищет. Немного похоже на церковь, не так ли?
«Но даже близко не так страшно», – подумал я. Что бы еще это место ни делало, оно не осуждает.
– Совершенно верно, сэр, но я хочу сделать музей еще более привлекательным. Сделать его доступным, даже заманчивым для тех, кто обычно не стремится к таким впечатлениям.
Из его горла вылетел тихий булькающий звук.
– Замечательно, Хэзлвуд, да. Я уверен, что мы все согласны. Но помните: вы можете отвести коня к воде, но вы не можете заставить этого ублюдка пить. М?
Я смогу это изменить. Хоутон или не Хоутон. И я прослежу, чтобы мой полицейский знал об этом.
Семь вечера.
Идет дождь, а значит, в музее напряженный день. Сегодня вода бушевала по Черч-стрит, заливала автомобильные шины и велосипедные колеса, обувь и чулки. И вот они вошли, с влажными и блестящими лицами, с потемневшими от дождя плечами, в поиске убежища. Они протолкнулись через жесткие двери, встряхнулись, сунули зонтики в дымящуюся сушилку. Потом они стояли, поглядывая на экспонаты, и вода капала на плитку. Но одним глазом они посматривали в окна, надеясь на перемену погоды.
Я ждал наверху. Прошлой зимой в моем офисе установили газовый обогреватель. Я думал о том, чтобы добавить света и немного оживить это место в пасмурный день вроде сегодняшнего, но все же решил, что в этом нет необходимости. Офиса хватит, он достаточно впечатлит его. Письменный стол из красного дерева, вращающийся стул, большое окно с видом на улицу. Я убрал с кресла в углу бумаги, чтобы ему было где сесть, дал Джеки наставления к чаю. Некоторое время я был занят грудой корреспонденции, но в основном наблюдал, как дождь стекает по стеклам. Иногда проверял свои часы. Но у меня не было плана действий. Я не знал, что скажу своему полицейскому. Я верил, что мы каким-то образом пойдем правильным путем, и будущее станет ясным. Как только он окажется здесь, в этой комнате, передо мной, все будет в порядке.
Звонок от Вернона со стойки регистрации сообщил, что мой полицейский прибыл. Должен ли тот сказать ему подняться? Конечно, это было бы самым разумным вариантом, и другие сотрудники не обратили бы на него никакого внимания, но я сказал «нет». Я спустился и встретил его.
Ну да, хотел порисоваться. Показать ему это место. Подняться с ним по широкой лестнице.
Поскольку на нем не было униформы, мне потребовалось несколько секунд, чтобы разглядеть его. Он любовался
