Повести и рассказы - Халфина Мария Леонтьевна

И с Олежкой что-то неладное творится. Совсем вроде парнишка наладился, повеселел, а вчера вдруг, словно с цепи сорвался, из-за какой-то ерундовой шутки бросился на Андрюху Лебедку с кулаками…

Работа да заботы, невеселая вроде бы жизнь, а дни катятся один за другим, успевай оглядывайся.

С работой, правда, стало полегче, помаленьку отпадала надобность просить у мужиков помощи. Сами стали проявлять заботу: Андрюха Лебедка или братья Олейниковы выберут вечер посвободнее и наворочают целую поленницу сухих смолистых дров и для кухни, и для бани.

Один натаскает кадушку ключевой воды на питье и еду, другой — наполнит банные бочки…

Дед Лазарев и вдовец Останкин «прикомандировались к котлу» — чистили картошку и прочий овощ, потрошили рыбу в засол — к середине лета Матвеев улов артель уже не проедала, и Вера приспособилась рыбу солить и вялить.

Дед Лазарев и длинный Останкин вообще стали безотказными помощниками и соратниками Веры во всех ее хозяйственных начинаниях.

Это они еще весной выкопали довольно вместительную погребушку и набили ее льдом. С их помощью Вера натаскала из тайги и засолила две большие кадушки сочной духовитой колбы-черемши. Для сушки ягод дед Лазарев смастерил потешные, но на редкость удобные берестяные лотки. Черники и малины рядом в лесу было — хоть лопатой греби.

На водку дед Лазарев и Останкин были не жадные, тем более что оба они с похмелья очень страдали. Под этим предлогом они от компанейских попоек помаленьку стали отбиваться, а за длинный летний воскресный день мало ли можно по домашности разных дел переделать?

Без большого труда Вере удалось убедить их, что в бараке, как в любом рабочем общежитии, должны быть для жильцов кровати или, в крайнем случае, деревянные топчаны.

Это же только подумать, срамотища какая — этакие мастера: плотники-столяры — золотые руки и валяются хуже собак, вповалку на грязном полу.

Пока дед Лазарев с Останкиным мастерили топчаны, Вера вытрясла из замызганных матрацев свалявшиеся комковатые потроха, матрасовки перестирала, а вечером пьяненькие мужики, погогатывая и негромко матерясь, набили их сухой душистой мягкой осокой и развалились, как князья, на новеньких удобных топчанах.

В бараке не в пример стало культурнее. Теперь уже никто не полезет в грязных сапогах на чисто выскобленный пол, и вообще мужики начали себя вести куда аккуратнее, чем на первых порах.

С легкой руки бригадира Вихорева уже многие всерьез стали величать Веру — Андреевной и, что самое дорогое, все меньше становилось в их разговорах привычного мужицкого похабства.

Как-то Аркадий обнаружил неподалеку от зимовья веселый, открытый всем ветрам мысок на берегу. С общего согласия облюбовали его для воскресных гулянок и нарекли соответственно — «Аркашин точок».

И правильно придумали. На ветерке гнуса таежного меньше, а главное — не маячит где-то поблизости хмурое, надутое лицо Веры.

Больше двух месяцев не было дождей. Где-то, совсем неподалеку, в заречье горела тайга. В знойном дымном мареве, низко над истомленной землей висело солнце — маленькое, зловеще багровое.

От дымной жаркой духоты, от запаха гари — томила тревога, по ночам плохо спалось…

В то памятное знойное воскресное утро мужики еще за завтраком изрядно выпили и сразу из-за стола, захватив, что положено, не спеша, один за другим вперевалку, словно сытые гуси, потянулись в лес.

Последним вяло, с грехом пополам выжимая из старенького баяна изувеченную до неузнаваемости «Катюшу», брел полусонный Андрюха Лебедка.

Только Аркадий опять чего-то присоседился к Матвею. Сидел с ним на ступеньках барачного крыльца, рассказывал что-то, видимо, очень уж занятное. Хохотал. Заглядывал искательно Матвею в лицо. Вот, откинувшись к перилам, вытянув правую ногу, достал из кармана кисет, положил его Матвею на колено.

Матвей не закурил, он даже и кисета в руки не взял, но как-то очень уж компанейски тронул он Аркашку за плечо, покивал головой согласно.

Похоже… договорились они о чем-то. Потом Аркадий ушел. Вера, прищурившись, проводила его взглядом… чтоб тебе там обожраться проклятой вашей водкой!

Матвей сидел на крылечке один. Не то засмотрелся вслед уходящему Аркашке, не то спал с открытыми глазами, словно лунатик какой…

Вера прополоскала в ведре деревянную поварешку и, обернувшись к Матвею, собралась окликнуть его, спросить, куда это Олежка в одиночку рыбачить ушел? Не попал бы змею Аркашке на глаза. Пьяный-то Аркадий не очень свои обещания и клятвы помнит. Но она не успела. Рывком поднявшись с крыльца, Матвей уходил в лес.

Да пропадай все пропадом! Сколько можно мучиться! Вот какое было у Матвея Егоровича выражение на лице, когда шел он мимо Веры.

Вера шепотом охнула, оглянулась потерянно как была — в правой руке поварешка, за поясом тряпка-прихватка, — метнулась за барак..

Если напрямик через ложок, через бурелом, через чащобу — можно успеть выскочить к Матвеевой тропе, как раз там, где вправо уходит сверток на «Аркашкин точок». Если наперерез — вполне можно успеть.

И она успела. Слизывая с пересохших губ соленый пот, затаилась за стволом огромной сосны. Матвей прошел совсем рядом и, даже не замедлив твердого, размеренного шага, свернул со своей тропы вправо.

Тогда Вера выскочила на тропу и закричала. А что еще она могла сделать в эту минуту?

Матвей стремительно обернулся. Вера стояла на тропе, прижав к груди поварешку, смотрела на Матвея дикими глазами — багровая, растрепанная, словно только-только из медвежьих лап вырвалась.

— Что ты?! Кто тебя?! — закричал испуганно Матвей, перемахнув через колдобину. — Да говори же, кто тебя?

— Да-а-а… — плаксиво прошипела Вера, отвернувшись, она никак не могла проглотить застрявший в пересохшем горле шершавый комок. — А вы зачем туда потащились? Чего вам там нужно?

— Где? — изумился Матвей. — Тальник у меня здесь вот, в ложке, нарезан на корчажки.

Но тут глаза у него округлились, губы повело недоверчивой улыбкой:

— Подожди… так ты это за мной гналась? А чего ты орала-то?

Главное сейчас было — не заплакать. Очень болели обожженные крапивой руки, кололо в боку, от злости и стыда огнем горело потное лицо.

Вера опустилась на сухую валежину, загородившись от Матвея худым плечом.

— Вам, конечно, смешно… чего ж не посмеяться над такой идиоткой… Не взял бы Иван Назарович с меня слова, чтобы я за вами приглядывала… стала бы я по лесу гоняться, караулить вас, как маленького… очень мне нужно… так бы я и побежала…

Согнув свои длинные ноги, Матвей присел перед ней на корточки, пытаясь заглянуть в ее лицо:

— Ну, чего ты? Вер! Ну, ты извини меня, я ведь не знал, что тебе надо за мной приглядывать. Видишь, вот как получается: я про это уже и думать забыл, а ты, выходит, беспокоишься, переживаешь, чтобы я опять с праведного пути не сбился. Я уже зубы вставлять думал, помнишь, дядя Иван срок мне назначил? Двадцать седьмое мая, а сейчас август начинается…

— Да-а-а… — недоверчиво протянула Вера, искоса из-за плеча заглянув в его синие, незнакомо-ласковые глаза. — А чего ж тогда этот… змей все утро вокруг вас вился, смущал вас?

Матвей приоткрыл рот, икнул и закатился вдруг таким смехом с охами, с подвыванием, что Вера в первое мгновение даже испугалась.

Сгибаясь вдвое, он то ложился грудью на согнутые колени, то откидывался назад.

— Нет, ты только послушай! — стонал он, смахивая пальцем слезы. — Змей меня смущает! Как Еву в раю!

Вера опять обиделась и начала было надуваться, но, глядя, как, запрокинув голову, он колотит себя ладонями по коленям, — не удержалась и хихикнула.

— Ты не обижайся. Вишь, как меня прорвало… — извинился Матвей, отсмеявшись, и неожиданно предложил: — Давай устроим сегодня тебе полный выходной день. Ты ведь не знаешь, какое мне дядя Ваня в лесу наследство оставил. Ты такого сроду не видала, ей-богу. Обед у тебя сварен, авось наши гуляки один-то день без тебя обойдутся…