Уто - Андреа Де Карло

Вместо этого я рыскал по дому Фолетти, как голодный щенок, я искал на загнутых страницах книг и в предметах на полках что-нибудь достойное интереса, искал противоядие страху пустоты, ощущению, что теряю собственное «я», скуке, состоянию пленника.

Я увидел альбомы с фотографиями, на каждом корешке написан год, страницы аккуратно переложены прозрачными прокладками – тоже наверняка работа Марианны. Марианна Фолетги возле мотоцикла, чуть более полная, чем теперь, волосы чуть пышнее. В одной руке – шлем, другая лежит на седле. Внизу подпись: «Глен-Лаглан, 1990».

Витторио и Марианна Фолетти в лодке на озере. Небрежно смотрят в объектив, но все равно видно, как они довольны собой в эту минуту. «Лох-Несс, 1990».

Я снимал с полки альбом, смотрел одну-две фотографии, не больше, ставил альбом на место и брал другой, открывал наудачу и снова закрывал. Я прикасался к истории семейства Фолетти, но в моем распоряжении были лишь обрывки информации, так что для меня в их истории по-прежнему оставалось больше неизвестного, чем известного. Как ни странно, у меня появилось ощущение усталости, мне не хватало воздуха.

Витторио, Марианна и Джеф-Джузеппе позируют на фоне джонки. Джеф-Джузеппе ростом вполовину меньше, чем сейчас, а лицо такое же, «Бангкок, 1991».

Витторио на лыжах с ружьем в руках, лицо более гладкое, чем теперь, волосы темнее, одет в меховую куртку. Фотография плохая, краски выцвели: коричневый цвет превратился в серый, желтый тоже, красный расплылся. «Охотник. Позор! 1982 или 83».

Марианна в голубом бикини на пляже, совсем еще молоденькая. Довольно сексуальная, несмотря на худощавость, под гладкой кожей угадываются косточки. Голубое море. На заднем плане другие девушки, улыбающиеся во весь рот парни. «Гидра, 1978».

Витторио на открытии выставки, худой, с длинными висками, в окружении девушек в коротких юбках, длинноволосых мужчин в узких пиджаках и пожилых дам. «The Struggling Young Artist. Париж, 1969».

Марианна, Джеф-Джузеппе и Джино, еще щенок, у всей троицы из-за того, что снимали со вспышкой, красные глаза, как у подопытных кроликов. «Мирбург, Рождество 91 г.».

Маленькая Нина за руку с Витторио, еще полненькая, задолго до своей анорексии. И задолго до Марианны, в то время, когда Витторио думать не думал о строительстве счастья бок о бок со святым гуру в снежной пустыне штата Коннектикут. «Образцовый отец. Милан, 1987».

Каждая фотография, какую ни возьми, напрашивалась на издевательские комментарии, но мне они почему-то не приходили в голову. Я чувствовал все большую усталость, она возрастала с каждым новым снимком, это напоминало бессмысленную погоню, заведомо обреченную на неудачу.

Я поставил последний альбом на место – хватит, насмотрелся. Я спрашивал себя, как это люди умудряются быть такими организованными, так трястись над историей собственной жизни, пребывать в полной уверенности, что знают свое прошлое не хуже, чем пространство от стены до стены, от угла до угла, от пола до потолка.

Направо – комната Нины. Запах жвачки. Тряпичные и фарфоровые куклы. Беспорядочно разбросанная одежда. Шкатулки и шкатулочки, баночки. На стенах Нинины фотографии в разном возрасте. С матерью – черноволосой, кудрявой, так не похожей на Марианну. С отцом. С друзьями. Открытки. Слова песни, переписанные от руки. Афиша какого-то певца. Фотография гуру. Фотография всего семейства вместе с гуру на фоне недостроенного дома, на заднем плане – горы земли. Рисунок олененка в трогательной детски-диснеевской манере.

На столе – моментальное фото простоватого худого паренька в шляпе: застенчивая улыбка, жирная кожа. Снимок другого парня, более настораживающий: серьга, длинные волосы, замшевый пиджак с бахромой.

Общая тетрадь, на обложке в цветочек наклейки – серебряные и красные сердечки. Дневник, начатый в середине июля. Круглый бодрый почерк при всей его инфантильности отражает душевные переживания. Фразы типа: «География. Тоска зеленая!» «Никогда не выучу английский». «Болит живот». «Ужин в Кундалини-Холле».

Фразы из песен, фразы из книг. Меня снова охватило чувство пустоты, от которого звенело в ушах.

«Каталась с Питером на машине. Целовались, но мне страшно, он такой настырный».

Немного дальше: «Папа говорит, что я умру, если не буду есть. Марианна тоже достает меня с едой, даже Сва-ми подговорила, чтобы на меня подействовал. Вот привязались! Но я-то не слепая, вижу себя в зеркале. Толстая, как корова».

Еще дальше: «Питер или Геймиш?» Два нарисованных сердца, бездарный рисунок фломастером – портрет длинноволосого парня с серьгой в ухе. «Геймиш всегда такой вежливый и внимательный, а мне больше нравится Питер, хоть он никогда не звонит. Папа считает, что нам, женщинам, всегда нравятся разбойники, а на хороших умных ребят мы плюем. Если он может так говорить, значит, он ничего не понимает в романтике».

То, что я читал, не вызывало у меня смеха, ощущение усталости и пустоты не только не проходило, но становилось все тягостнее. Интересно, где был я в то время, когда Нина делала записи в своем дневнике, когда Фолетти щелкали фотоаппаратом, – где был и что делал? Вот было бы здорово, если бы я, пока они все аккуратненько фиксировали, ходил на голове, бесился напропалую, вытворял черт-те что у всех на виду! Ничего подобного. Нигде я не был и ни черта не делал.

Еще дальше: «Марианна говорит, что у папы нет слуха, и папа обижается. Иногда у нее такой тон, будто она гуру, и папа изо всех сил сдерживается, чтобы не спорить». Ага, это уже лучше: проблеск надежды, пусть и недостаточный, чтобы перевесить все остальное.

Еще дальше: «Марианна сказала, что к нам на некоторое время приедет из Милана мальчик по имени Уто. Его мама – подруга Марианны, у них большое несчастье, его отчим покончил жизнь самоубийством и взорвал при этом целый дом. Интересно, какой он, этот Уто. Забавно, что у нас будет жить мальчик. Не думаю, что Питер умрет от ревности, он меня ни к кому не ревнует, даже к Геймишу».

А это уже хуже. Но о том, чтобы остановиться, не могло быть и речи, меня тянуло читать дальше.

А дальше шло: «У. какой-то странный. Вернее, у него странный взгляд, странная манера смотреть на людей. Интересный мальчик. Не такой красивый, как Питер, худее Питера, волосы выкрашены в светло-желтый цвет. Работает под хулигана, под блатного. Марианна говорит, что это оболочка, что внутри он хороший, может, и правда. Он ничего не делает, только читает все подряд, что попадется на глаза, и целыми днями играет в молчанку, папа иногда злится, но виду не подает».

Гораздо лучше. Несравненно лучше.

Но тут, как назло, – движение в районе гостиной, голос Витторио:

– Уто!

Я захлопываю тетрадь, вылетаю из Нининой комнаты и быстрей по коридору назад, в гостиную. Хорошее кино!

Витторио выгружает в барокамере покупки, Марианна вытирает собаке лапы.

– Ты мне не поможешь? – говорит Витторио.

Я принимаю у него пакеты с продуктами, которые он прекрасно мог бы отнести и сам, если бы покорно не подчинялся заведенному женой закону разуваться. Но меня порадовали последние строчки в Нинином дневнике, приятная новость, что Витторио может на меня злиться. Я уже не кажусь себе таким никчемным, не считаю, что зря копчу небо.

Когда я возвращаюсь за новым грузом, Марианна, продолжая заниматься собакой, говорит своим универсально-понимающим тоном:

– Как дела?

– Хорошо, – говорю я, лениво волоча через гостиную пакет экологически чистой картошки.

Почему Нина написала в дневнике только первую букву моего имени? Что это, конспирация? Неужели в ее мыслях я потеснил Питера?

Когда я опять появляюсь в дверях, Марианна говорит:

– Ты сегодня какой-то странный.

Тем временем Витторио, вернувшись к машине, бодро, как и пристало строителю счастья, выгружал из нее очередную часть покупок.

– Ты тоже, – говорю Марианне.

Она проскальзывает мимо меня, ее взгляд скользит вдоль моего взгляда, удерживая меня в поле зрения до тех пор, пока это возможно. Отойдя далеко, она останавливается и поворачивает голову в мою сторону, я поворачиваюсь одновременно с ней, и мы смотрим друг на друга, нас разделяют добрые двадцать метров, она уже взялась за ручку холодильника, сейчас она откроет дверцу и отгородится ею от меня. Словесный вакуум. Собака зевает. Краем глаза вижу, как Витторио с мешком на спине направляется к своей мастерской.

МАРИАННА: Что же во мне странного?

УТО: Похоже, вы поругались.

МАРИАННА: Кто?

УТО: Ты и Витторио.

МАРИАННА: С чего ты взял?

УТО: А разве нет?

МАРИАННА: Нет. С тех пор, как мы здесь, мы ни разу не поссорились. Здесь невозможны ссоры.

УТО: Приятно слышать.

(Ноги широко расставлены, центр тяжести смещен книзу, несмотря на засасывающий вихрь, Уто Дродемберг стоит как вкопанный.

Она проводит рукой по волосам, невесело улыбается. Уязвимая сразу за пределами бункера, имя которому – душевное равновесие, вся на виду, неуверенная, тонкие волосы, прозрачная кожа, тонкий прямой нос.)