Не герой - Игнатий Потапенко

Рачеев подошел к хозяйке и пожал протянутую ему руку.

— Вы не знакомы, господа? — спросила Евгения Константиновна, хотя, конечно, наверное знала, что Рачеев не мог быть знаком с ее гостями. Она назвала Рачеева, а ему представила поочередно высокого господина и маленького старичка. Высокий господин встал чинно и медленно и подал ему руку как бы нехотя и не сказал ни слова. Его звали Александром Ивановичем Муромским, но это Рачеев тотчас же забыл. Старичок, которого Высоцкая как-то полушутя называла «ваше превосходительство» (он был в коротенькой жакетке и клетчатых брюках и с пестрым галстуком), вскочил с своего места, бросился к Рачееву, стал трясти его руку и говорить, что ему очень приятно познакомиться, хотя это ему было столько же все равно, как и Муромскому. Но у него была такая манера.

— Ну-с, вам не надоел еще Петербург, Дмитрий Петрович? — спросила Высоцкая.

Рачеев ответил, что ему некогда было об этом подумать.

— А, значит, вам очень весело!? — еще раз обратилась она к нему, но, не дожидаясь ответа, сейчас же заговорила в сторону старичка. — Так вы, ваше превосходительство, на стороне строгих мер? Удивительно, как это мало подходит к вашему добродушию!..

— Да, что поделаете? Это мое убеждение искони!.. Во всех других отношениях я добродушен, но школа… о, тут я спартанец!..

И старичок сильно закачался вместе со своим седалищем.

— Гм!.. Значит, вы подадите свой голос за строгие меры… Это решено!.. Ну, а если бы, — прибавила она с кокетливой улыбкой, — ну, а если бы какая-нибудь особа, к которой вы питаете… уважение, сказала вам: ваше превосходительство, сделайте мне удовольствие, подайте голос за мягкие меры…

Старичок весело рассмеялся.

— Если бы эта особа была вы, я без колебания сделал бы это! — промолвил он, приложив руку к сердцу.

— Вот это — настоящее рыцарство! Вы бы этого никогда не сделали, Александр Иваныч! — обратилась она к Муромскому, глядя на него искоса.

— Я? Я просто подал бы в отставку! — проговорил тот басистым, сухим голосом и улыбнулся столь же сухой и деревянной улыбкой.

— О!? Ну, это уже геройство!

Разговор в таком роде длился минут десять. Рачеев не принимал в нем участия как человек здесь посторонний, а хозяйка ни разу к нему не обратилась. Уж он начал чувствовать себя неловко и досадовал на то, что пришел. Высокий господин всякий раз, когда выпускал свои выточенные из дуба фразы, строго обдуманные и красиво построенные, взглядывал на него так, будто спорил с ним и возражал ему; а старичок, беззаботно покачиваясь, высказывал свои мнения высоким альтиком и, кажется, совсем забыл о его присутствии, несмотря на то, что очень был рад познакомиться.

От нечего делать Рачеев принялся рассматривать хозяйку, которая показалась ему мало похожей на ту, что принимала его в пятницу. На ней было тяжелое серое плюшевое платье. У пояса на тоненькой цепочке висели миниатюрные открытые часы, в ушах блестели два небольших бриллиантика, а на плечи была накинута какая-то пестрая накидка с меховой опушкой у воротника. Эта накидка и высокая прическа придавали ей вид излишней солидности и какой-то холодности, да и самое выражение ее лица было сегодня холодным непринужденным. Ему показалось, что она усиленно старается занять своих гостей, боясь, чтобы не было ни одной секунды молчания. Все это, вместе с фактом странного игнорирования его особы, произвело на Рачеева удручающее действие. Он готов уже был встать и раскланяться и не сделал этого только потому, что в это время поднялся Муромский и стал прощаться, а его примеру последовал и старичок. Они почтительно поцеловали у хозяйки руку и вместе вышли.

Когда шаги их стихли, Высоцкая вдруг неожиданно повернулась к Рачееву и протянула ему руку.

— Простите, ради бога, что я вас не занимала, Дмитрий Петрович! — промолвила она простым, вполне сердечным голосом, совсем не тем, каким говорила с только что вышедшими гостями. — Я знала, что вы останетесь… А главное, мне занимать вас вовсе не хочется, а хочется поговорить с вами, просто поговорить!

— Это гораздо лучше! — сказал Рачеев, лицо которого вдруг прояснилось, когда он услышал искренний тон в голосе Высоцкой,

— Я так и думала! Пойдемте туда! Я, признаюсь, терпеть не могу этой комнаты и принимаю в ней только тех, кому полагается Сидеть не больше двадцати минут… В ней неуютно. Пойдемте ко мне!..

Она открыла дверь, и Рачеев очутился в знакомой комнате.

— Я говорю «ко мне», потому что здесь я чувствую себя совсем дома!.. Садитесь, Дмитрий Петрович, курите и забудьте об этих господах!..

Она нажала пуговку звонка. Вошел лакей.

— Меня нет дома… Безусловно!.. — сказала она ему. Лакей поклонился и вышел. Она пояснила Рачееву:

— Это необходимо, иначе мне пришлось бы сегодня принять человек двадцать!.. У меня слишком обширный круг знакомых, Дмитрий Петрович, слишком обширный! — прибавила она тоном сожаления.

— Почему же вы жалеете об этом? — спросил Рачеев, бессознательно заняв место на том самом диване, на котором сидел в пятницу.

— Я не жалею, а каюсь… — с улыбкой ответила она, — хотя, может быть, об этом стоило бы и пожалеть…

Она сняла накидку и бросила ее куда-то в сторону, а Рачеев нашел, что так она гораздо лучше: проще, да, пожалуй, и красивей.

— А вы думаете, что нет? — спросила она, стоя перед ним, так что он смотрел на нее снизу вверх.

«А она в самом деле хороша, очень хороша! Сегодня лучше чем тогда! Это тяжелое платье с длинным трэном придает ей вид какой-то твердости и решительности».

Она села рядом с ним и, опершись локтем на боковую спинку дивана, повернула к нему только лицо и смотрела ему прямо в глаза, ожидая ответа.

— А по-моему, не жалеть и не каяться, — сказал Рачеев, — я даже нахожу, что вам можно позавидовать…

— Мне? О боже! Я не знаю, куда мне деваться от всего этого… Ведь подумайте, сколько надо тратить времени, чтоб поддерживать такое обширное знакомство… Я так рада, что мне удалось образовать мой маленький кружок, который я принимаю здесь… Это мой отдых. Тут в течение трех-четырех часов я чувствую себя совсем свободной. Мне не надо заботиться о том, чтоб тонкая нить разговора как-нибудь не порвалась. Мои гости сами об этом заботятся, а я делаю, что хочу: слушаю, если говорят что-нибудь умное, занимаюсь своими мыслями, если говорят глупости, что бывает нередко, и возражаю, если мне охота. А это… это только требует жертв и ничего не дает.

— Простите меня, но я этому не верю! — возразил Рачеев. — Вы совсем свободный человек и не стали бы приносить жертвы, если б это не доставляло вам удовольствия…

— Это правда! Но в этом-то я и каюсь…

— Замечено, что русские люди слишком много каются. Чуть только они начинают ощущать малейший разлад между своими стремлениями и деятельностью, как начинают каяться. Очень много времени и сил уходит у нас на покаянье, а дело стоит и не двигается вперед ни на шаг…

— А вы никогда не каетесь? — спросила она, с глубоким вниманием вслушиваясь в его речь.

— К сожалению, я слишком много времени и сил потратил на покаяние. Но я так хорошо покаялся, что теперь уже больше не каюсь…

— А делаете дело?

— Я просто живу, как считаю удобным, разумным и справедливым. А дело само собою делается… А скажите, — прибавил он, заметив, что разговор начинает сосредоточиваться на его особе, — кто эти господа, с которыми вы меня познакомили?

— Едва ли они могут вас интересовать! Давайте лучше, Дмитрий Петрович, продолжать наш разговор, — ответила Высоцкая.

— О, меня все интересует. Ведь я в Петербурге бываю один раз в семь лет…

— Извольте, я вас познакомлю. Старичок — это Мигульцев, известный деятель по народному образованию…

— Мигульцев? Гроза школ и школьников? Этот веселый добродушный старик? Никогда бы не подумал этого…

— Да ведь это делается случайно. Когда он начинал карьеру, тогда это направление было законом. Если б он держался другого, то и карьеры не сделал бы. А теперь, положим, другие времена, но за ним уже есть известная давность. Так уже все привыкли с его именем соединять школьную строгость, что ему никак нельзя отступиться. Но вы не можете себе представить, как он охотно хлопочет в смысле всяких послаблений, когда его попросишь об этом… А я его заваливаю десятками просьб…

— Значит, добрый человек при жестокой должности!..

— Если хотите, так. Ну, а вот вам и противоположность: Муромский. Он делает карьеру по благотворительной части. Но вы видели, какой это сухой и черствый человек… Я не знаю, что он может делать благотворительного… Вот вам и жестокий человек при доброй должности!.. Теперь вы знакомы с ними… Возвратимся к нашему разговору…

— Вот что, Евгения Константиновна, — промолвил он тем несколько резким тоном, каким внезапно переменяют разговор.