Моше и его тень. Пьесы для чтения - Константин Маркович Поповский

улыбнулся. Стоял, подняв глаза, как будто ждал, что Небеса ему немедленно ответят. Потом он мне сказал: «Я прежде тоже думал, что человека можно всегда легко понять, ответив на вопрос – кто он такой? Ведь стоит лишь спросить, как все по волшебству, становится вокруг понятным, ясным, легким, – без страха поднимаясь до Небес и до Шеола зная все дороги… Кто ты такой, я спрашивал у всех, кого встречал и получал ответ – торговец – муж – отец – легионер – рыбак – возлюбленный – игрок – строитель, – охотник – плотник – звездочет – пастух – крестьянин – сын – дочь – первосвященник – друг ближайший – флейтист – паромщик – каменщик – и воин – писец – матрос – воды разносчик – жена – сестра – кузнец – судья и многое еще, что делает людей людьми, не позволяя в скот безмозглый превратится».

Короткая пауза.

Он помолчал немного, а потом сказал, негромко смеясь: «Но оказалось, что все не так-то уж и просто, как нам казалось поначалу». Потом он снова рассмеялся и смех этот был похож на падающий горный камнепад, на грозу, разразившуюся над Хоривом, на Истину, попавшую в капкан. И тогда я впервые вдруг почувствовал что-то странное. Так, словно все окружающие меня вещи и события вдруг утратили плотность и реальность и стали походить на клубы дыма, которые пока еще есть, а через мгновение, смотришь, а их уже нет. И тут мне стало казаться, будто мир вокруг вдруг сделался и хрупок, и прозрачен, как тонкое стекло, которое готово разлететься, лишь стоит только его слегка задеть. А потом я вдруг увидел, как исчезает этот мир, и какая-то черная Бездна становится все ближе, ближе, ближе, гася звезды и превращая прошлое и будущее в пустой и ни о чем не говорящий звук. Я словно плыл над умопомрачительной бездной, рискуя каждую минуту сорваться и упасть в это ужасное, ни на что не похожее безмолвие, вернуться из которого было невозможно. Помню, как медленно исчезали, превращаясь в ничто, никому уже не нужные вещи, сквозь которые мерцали холодные звезды и меркли, исчезая, облака. И вдруг я понял, что я и есть та самая Бездна, которая не ведает различий и всякое зло обращает себе на пользу, не думая ни о чем другом. Та самая Бездна, чье имя совпадает со всеми прочими именами, и чье присутствие, рано или поздно, чувствует в своей груди каждый из нас… И тогда я догадался, какой ответ я услышу на этот нелепый вопрос, – кто ты такой? – и ужас мой был столь велик, что мой крик достиг Рая и Преисподней и даже подножья Его Трона, а страх навсегда поселился в моем сердце.

Поднявшись, медленно делает несколько шагов по сцене.

Пауза.

Конечно, требовалось известное мужество, чтобы увидеть, кем ты действительно являешься. Но еще больше требовалось мужества для того, чтобы самому стать этой Бездной, а вот это-то как раз мне никогда, к несчастью, не удавалось. (Помедлив с невеселой усмешкой)

Короткая пауза.

О, мука смертная!.. О, горькая печаль!.. Представь себе, что тебе надо преодолеть это последнее испытание, и что на той стороне тебе ждет радость и счастье, а между тем ноги сами несут тебя прочь, и, вот, гонимый страхом, ты бежишь от самого себя, задыхаясь и обливаясь холодным потом, чтобы через год вновь явиться сюда в годовщину этой нелепой смерти… И так – из года, в год, столетье за столетьем… (Быстро обернувшись.) Кто здесь?.. Это ты?..

Короткая пауза.

Ты?

21.

В глубине сцены появляется Иешуа. Не то это призрак, не то иллюзия, поселившаяся в голове у Сатана. Он словно присутствует в этой сцене и, одновременно, находится где-то очень далеко, не слыша обращенных к нему вопросов и отвечая лишь самому себе.

(Горько.) Не слышит… Эй, Иешуа!.. Постой!

Иешуа (останавливаясь посреди комнаты): Вот в этой комнате я провел почти всю свою жизнь. Раньше постель стояла возле этой стены, и когда я просыпался, то солнце уже ползло по стене, а мать баловала меня и приносила мне в постель только-только испеченный кусок лепешки… (Помедлив, посмеиваясь). Зачем я все это помню?.. Наверное, затем, чтобы Господь не спутал меня с кем-нибудь другим. Конечно, Он смотрит сначала на твое сердце, а потом уже на все прочее, но иногда мне кажется, что для него важен также тембр твоего голоса или манера вести беседу, и все потому, что за этими мелочами скрывается что-то чрезвычайно важное, что отдаляет тебя от Господа или, наоборот, делает тебя к нему ближе. (Смолкает.)

Пауза. Иешуа задумчиво идет по сцене, не видя Сатана.

Сатан: Говори же, говори, говори!

Иешуа (негромко.): Не знаю, по этой ли причине, или по какой-нибудь другой, но потом я дожил до того дня, когда меня однажды разбудил этот голос, который сказал мне – Иешуа!.. Иешуа, – сказал мне этот голос. – Ты возьмешь на себя грехи всего мира и будешь нести их, пока светит солнце и луна поднимается над этим сонным морем… И я ответил: Да, Господи, я слышу Тебя, и понимаю, что Ты хочешь и это, поверь, большая честь для меня. Вот только позволь мне отказаться с благодарностью от этого предложения, потому что я убежден, что каждый из людей должен сам нести эту тяжелую поклажу, а не взваливать ее на кого-то еще, рассчитывая на милость Господа и Его святых.

Сатан: Постой!.. Постой!.. Постой!.. И что же Он тебе ответил?

Иешуа: Он промолчал.

Сатан: Проклятье! (Отходит и сразу возвращается.) Знаешь, мне кажется, что ты опять все напутал, человек. (Идет вослед за медленно идущим Иешуа.) Разве это не Бог требует от нас, чтобы мы склонились перед его мудростью и волей, а не предавались бы пустым человеческим измышлениям, которые ничего не стоят?.. Так зачем же ты тогда сомневаешься в божественной воле и громоздишь одну нелепость за другой?

Иешуа (не слыша Сатана): Когда-то давно, я тоже думал так, и лишь потом случайно догадался, что в деле спасения – каждый за себя, и если сегодня ты не хочешь принять на себя ответственность за свою собственную жизнь, и перекладываешь ее на чужие плечи, то завтра в твое сердце постучится слезы, печаль и отчаянье.

Сатан: Так ты перечил Господу?.. Теперь я вижу… Безумец!.. Так вот в чем дело!.. (Понизив голос почти до шепота.) Подумай сам, Иешуа, ведь это бунт!

Иешуа (глухо, издали, почти в забытьи): Не больший, чем тот, который устраивает по воскресениям толпа, думая, что если она ходит по праздникам в храм или рассказывает своим детям душеспасительные истории, то спасение ей