Людоед - Джон Хоукс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
За предместьями могилы, дальше запертых амбаров на окраине городка, за открытыми дверными проймами и крашеным скотом — дальше, мимо тех сотен миль полей и коровников, где старый Херман наелся до отвала и ужин свой вывалил в канаву, — все дальше, мимо тех последних аванпостов и узлов связи, дальше к морю Американская Блокада оборачивалась в тумане сперва в одну сторону, а затем в другую. Еще несколько ящиков, да бочонок, да апельсин-другой утопли в пене. В этом поле хорошо организованной блокады не было шума, если не считать холодного плеска волн да шлепанья весла, уключинами наружу, о голубой прилив.
Судя по всему, Герты не было на месте, и дом стоял пустой. Стелла, утомившись от холода и долгого перехода, обрадованно не подпуская ко дню возвращения домой их голоса, вопросы и песни, дала двери обмякнуть мимо спящего караульного и с лампадою в руке помогла вернувшемуся мужу подняться по широкой темной лестнице. Покуда окопные минометы из-за города подъезжали и останавливались, затем двигались дальше, она ощущала его маленькую горевшую щеку и, ссутулившись, расстегивала на нем трепетавшую рубашку.
Герта хладнокровно ковыляла на тощих ногах средь мальчишек, парик на ней привязан желтой лентой, юбка запуталась на ее иссиня-черном бедре, — старая неуклюжая потаскуха, солдатская девчонка. Нипочем бы не стала связываться она со слепцами — те ее пугали. Однако накануне днем она повстречалась с мальчишкой и высушила ему перевязку, спела, дабы не падал он духом, пока толкает другого в его красном ящике. Ее поспешно несло, болтала она громко, в сутолоке, то и дело рука падала на влажное плечо или в раззявленный карман. Красный ящик громыхал на своих тележных колесах, повязки серели от угольной пыли, со спутанной товарной станции звали гудки, а промокшие апельсины медленно утопали в густом теченье океана. В карманах, обнаружила она, содержались только фотокарточки покойных.
Через два дня после прибытия каждый следующий эшелон личного состава — уже без улыбок, волосы отросли — оказывался без еды, и жестяные котелки побрякивали у них на ремнях, очереди отворачивались. Но с каждой кучкой, уже оголодавшей и разбившей лагерь на самом пороге, прибывал новый груз: распевая, разглядывая, хохоча, ожидая, что их встретят. Сквозь подавленных людей сочились новые хохотуны; магазины стояли пустые, но увешанные новыми полковыми флагами, и по мере того, как хохотуны становились, в свой черед, бледны и смятенны, когда съедались последние буханки и терялись корочки, просачивалось еще хохотунов — распевая, толкаясь, озирая дас Граб впервые. Толкалась от одного к другому Герта, смеялась, ее носило вверх и вниз среди кранк и потерянных, среди годных, но изможденных, средь юных или лысых. Никто из бродивших по этим сочлененным улицам не был стар: пожилых задуло под крышу. Вдруг впереди замаячил «Шпортсвелът».
— Попробуйте тут, попробуйте, попробуйте, — вскрикивала она, и винтовочные приклады ударили в опечатанную дверь, окно разбилось, словно грудь стеклянной куклы. Они вошли внутрь, слабые и вопящие, а светловолосая профура выбралась через задний ход перевести дух.
Коридор, устроенный скальными стенами до открытого отхожего места, заполняли клочья бумаги, нанесенные ветром, а поперек стен перевернуты были столы, лужайки заросли, а лепестки доблести засохли. Возвращаясь от горохово-зеленого провала вони, Герта чуть не грохнулась там, где рухнул Купец — кокон во рту, балки на груди — месяцами раньше. Ее деревянные башмаки щелкали по зеленым камням, юбки развевались с флангов острых бедер. Герта вынула папиросу из жестяной коробочки, спрятанной у нее в блузе, дым потянулся в сад и по-над мертвой листвой.
Семья вся умерла. Отец семейства, победитель, в фуражке набекрень и с горшком, давно пожелал ей всего доброго. Мать семейства лежала в холодном бункере улицы, окалина падала ей на грубый подбородок. Сынов коим больше не нужно быть с Нянькой, и у них нет больше шпор, какими звякать о сапоги, поскольку шпоры всегда снимают перед тем, как тело предают земле, — так и не разлучили, и оба они покоились под сырой поверхностью одной и той же же западной дороги. Потому нынче одна, носила она юбки, подобравши их выше колен, а ее яркие перекошенные губы красны были от блещущего статичного дня в дас Граб; ибо выжила она и охотилась теперь в стае.
Блондинка, старая няня, загасила папиросу и вернулась обратно в залу. Вандалы в гимнастерках, чесучих на голых торсах, с котомками, от каких больно, и покрасневшими глазами, с винтовками, все еще притороченными к котомкам, обыскивали, лапали пыль, сидели, прислонясь к стропилам, и ждали. Казалось, они думают, будто сейчас вновь подхватит оркестр, вспыхнут огни; ждали они певицу. Стулья не изготовили к тому, чтобы на них сидеть, столы были у стен, а пыль, не так давно взбаламученная и взметенная в холодном свете, опадала на темневшие доски. Из одной пустой спальни наверху позвала кошка — и пропала. Несколько белых башмаков, ножек стульев, ладоней задели серые гамаши. Это не были мародеры, таскавшие добычу на собственных плечах и побрякушки в охапке, не крали они и потом не сбегали. Они искали как будто бы что-то особенное, мягко ходили по голой зале. Барышни пропали со шнапсом. Солдаты сгрудились вместе, швырнули несколько периодических изданий да списков потерь на середину сцены и бродили взад-вперед по зеленому ковру, пока колеса вращались, уминая снег. Теперь методично учили их встречать эшелон с волдырями на лапах, и йод пятнал зеленые их обшлага.
Герта смеялась, приникая поближе к старому солдату без головного убора, который дремал, глубоко устроившись на стуле, головой набок, плечи застряли между перекладинами. Рыжую бороду ему обстригли неровно, обручальное кольцо, тугое на грязном пальце, позеленело. Ногти у него были все обкусаны, как у юной девицы. Из верхнего кармана торчали увольнительные документы, синие и рваные, а бумажные кружочки, подвешенные у самого горла, из красных делались черными в менявшемся свете. Она тронула его за колено.
— Капитан, огоньку не найдется?
Глаза открылись, губы увлажнились, они сомкнулись.
— Нет. — Ответ
