Замки баварского короля - Мария Залесская

Во-первых, для эпистолярного стиля XIX века нет ничего необычного в подобных выспренних и чересчур возвышенных оборотах речи, столь непривычных и, пожалуй, даже режущих слух современного читателя своей кажущейся нарочитостью. В подтверждение этого достаточно обратиться к любому доступному эпистолярному источнику того времени, в особенности немецкоязычному, хотя бы к переписке И.В. Гете или Р. Шумана. Тогда так писали все, от экзальтированной барышни до классиков мировой литературы; подобный стиль был признаком хорошего художественного вкуса и литературного слога! Эпистолярное наследие последнего короля-романтика не является исключением из общего правила.

Во-вторых, говоря о тонком художественном вкусе, следует помнить, что Людвиг II, пожалуй, как никто из своего окружения, был способен оценить настоящий большой талант, особенно в сфере любимого им сценического искусства. Отношение короля к Вагнеру мы уже подробно рассмотрели в предыдущей главе. Что же касается вообще приближения ко двору одаренных драматических актеров (такое поведение Людвига почти всегда не объяснялось ничем иным, кроме как гомосексуальными связями с этими актерами), в частности Йозефа Кайнца, о котором мы еще будем в свое время говорить подробно, — это было не более чем желание постоянно иметь при себе источник эстетического наслаждения. Сродни тому, как мы теперь покупаем диски с фильмами или музыкой, чтобы в любой момент по желанию нажать на кнопку и, не выходя из дому, получить удовольствие от любимого произведения. «Любя пение и декламацию, Людвиг часто приглашал артистов и артисток (здесь и ниже курсив мой. — М. 3.) во дворец ночью, что всегда очень щедро оплачивалось. Но и здесь король не показывался лично: он слушал из соседней залы, из-за густой зелени, и даже свою благодарность и одобрение передавал письменно или через секретаря. Но бывали случаи, когда увлечение игрой артиста переходило в личное знакомство с ним. Это случалось тогда, когда своей внешностью, манерами и голосом артист совершенно сливался со своей ролью»{58}. Людвиг II, будучи мечтательной и экзальтированной натурой (этого никто не собирается отрицать), вживался в атмосферу сценического произведения, и его фантазии нуждались в энергетической подпитке извне. Приглашая актеров ко двору, Людвиг, ведший ночной образ жизни, часто поднимал их среди ночи и просил прочитать какой-нибудь монолог или сцену, что они и выполняли. Людвиг действовал точно «по Станиславскому» — он любил не самих актеров, а их искусство. Их личность для короля не существовала, что не мешало ему награждать их дорогими подарками. «Я знаю артистку Маллингер, — однажды ответил Людвиг на вопрос о знакомстве с упомянутой актрисой. — Mademoiselle Маллингер мне не знакома!» Запомним это, так как, разбирая отношения Людвига с Кайнцем, мы воочию увидим, что они являются прямым доказательством правоты нашего утверждения.

В-третьих, говоря об отношениях с женщинами и возвращаясь к несостоявшейся свадьбе, нельзя забывать о том, насколько Людвиг II дорожил своей внутренней свободой, ведь свободы внешней он, как король, глава государства, был лишен. Лишь оставаясь в одиночестве, Людвиг мог позволить себе быть самим собой. Женившись, он терял право на одиночество. Поэтому он искал — действительно искал! — женщину, которая бы не разрушила его внутренний мир, а гармонично дополнила бы его. Такую женщину Людвиг нашел в лице Елизаветы Австрийской. Но брак между ними был невозможен. Да и нельзя их отношения назвать любовью в эротико-физиологическом понимании этого слова. Это была дружба — искренняя, чистейшая, высокая. Тот, кто не верит в возможность дружбы между мужчиной и женщиной, пусть обратится к примеру Людвига II и Елизаветы Австрийской! Людвиг стал искать себе спутницу жизни, максимально похожую на Елизавету; причем в приоритете была именно не жена, а друг. Он честно пытался найти в Софии замену ее сестре. И, конечно, потерпел неудачу: для такого максималиста, каким был Людвиг II, одно малейшее несоответствие идеальному образу — а в Софии, далеко не являвшейся «клонированной копией» своей сестры, таких несоответствий было значительно больше — разрушало возможность дальнейших отношений. «Воспитанный при очень католическом мюнхенском дворе, в самой строгой дисциплине мысли, слова и нравов… схожий с теми героями Вагнера, с которыми он любил себя сравнивать, он был человеком, которому женщина внушала что-то вроде привлекательного ужаса. Как Зигфрид, преодолев все опасности, содрогнулся, открыв Валькирию-Брунгильду, — точно так Людвиг II трепетал перед мыслью о любви к женщине. Он останавливался на краю бездны, полной для него опасности и тайны: перед сердцем женщины. Никогда не зная разврата, оставляющего неизгладимое пятно, слишком уважая себя, чтобы растрачивать свой идеал на мелкие интрижки, Людвиг II при своей красоте, молодости, положении, способных очаровывать самые возвышенные, не сдававшиеся другим, сердца, остался лучезарно-чистым и одиноким на своем троне. И это поражает даже еще более, чем его артистические вкусы и романтические замки. Такое глубокое чувство собственного достоинства представляет чудо в короле, поставленном среди всевозможных, самых опасных, предоставленных на его волю искушений. Он должен был бороться, чтобы завоевать уединение, тогда как другие люди борются, чтобы войти в самую середину искушений. Он должен был защищать себя против любовных натисков, которым всякий другой охотно бы уступил»{59}. Лучше и точнее не скажешь!

Упомянутый в цитате любовный натиск на красавца-короля мог действительно испугать кого угодно. Очень скоро в личном знакомстве чуть ли не с любой женщиной Людвиг стал видеть посягательство на свою личность. К такому неутешительному выводу его привели далеко не беспочвенные фантазии, а многочисленные факты попыток прямого соблазнения юного короля со стороны хотя бы тех же самых актрис, которые и мысли не допускали о том, что короля интересует лишь их искусство. Людвиг принял сугубо оборонительную позицию; ему приходилось постоянно защищаться, чтобы не попасть в расставленные коварными интриганками сети. Поэтому-то в мужском обществе он чувствовал себя гораздо свободнее, а значит, и комфортнее; по крайней мере, мог себе позволить расслабиться и не искать во всем подвоха. Вот и все! Но и среди мужчин Людвиг не нашел человека, полностью отвечавшего его высоким требованиям к дружбе. Увидев в новом знакомом образ Зигфрида или Дидье[60], Людвиг всем сердцем привязывался к нему. Постепенно розовые очки спадали, идеальный образ, созданный воображением короля, уступал место реальной личности, приходило болезненное разочарование. Одно разочарование следовало за другим. Наконец во имя сохранения внутренней свободы и покоя Людвиг вообще утвердился в убеждении, что идеальным жизненным спутником для него может быть только… он сам.

И здесь уместно уже говорить не о гомосексуализме, а о своеобразном нарциссизме Людвига II. Он был абсолютно самодостаточной личностью. Известная поговорка «мне хорошо наедине с моей библиотекой» как нельзя более подходит к характеристике личности баварского короля. Т. Новиков и А. Медведев в своем труде «Белый лебедь король Людвиг II» пишут: «Поставленный перед необходимостью выбора между любовью и троном, и все-таки избравший любовь, Людвиг I как художник разглядел во внуке удивительное сочетание Адониса и Нарцисса. Было бы странным, если бы недруги короля, иллюминаты, не стали по свойственной им методике комментировать и интерпретировать особенность Людвига, отмеченную его дедом. Они принялись распускать слухи о гомосексуальных наклонностях Людвига. Враги монархии не сомневались, что слухи, подобно смертоносным парам едкой кислоты, заменят ореол фантастичности и ауру таинственности, окружающую юного прекрасного короля, на миазмы приписываемых ему пороков. Франц Герре в книге “Людвиг II Баварский. Его жизнь, его страна, его время”, выпущенной издательством “Weltbild” в 1995 году к 150-летию со дня рождения Людвига II[61], замечает, что если и уместно говорить о гомофилии и гомоэротизме баварского короля, то исключительно как о направленных им на себя самого. Он утверждает, что Людвиг по своему облику представлял редкий для барочно-католической традиции тип пуританина. Вряд ли можно было найти какого-нибудь другого современника Людвига, с подобной ему тонкой душевной организацией, моральные устои которого были бы сравнимы с королевскими и также затруднили бы ему перешагнуть порог, отделяющий Эрос от Сексуса».