Сокровище храма - Элиетт Абекассис

Здесь, во взятой напрокат машине, я наклонился к ней. Наше дыхание смешалось. Я хотел поцеловать ее, но она отвернулась; остался только обмен дыханием. Запах ее духов наполнил мою душу счастьем, это было словно семь поцелуев любви и радости, и запах поднимался снизу вверх, подобно запаху всесожжения, высшему запаху, который вздымается и завязывает тайные связи между существами, сковывает их, и они становятся единым существом.

Ночью, один в постели, я получил этот улетевший поцелуй, такой желанный. Ее глубокий вздох проник в меня, а мой вздох, вошедший в нее, придал мне такую силу, что я почувствовал себя всемогущим, всесильным, сверхчеловеком. Я овладел ее образом, колыхавшимся между желаемым и действительным, потому что в нем чувствовалась плоть, потому что он был истинным. И так велико было искушение взглянуть на нее, приблизиться к ней, восхищаться ею, что я встал, быстро оделся и вышел из номера. С колотившимся сердцем я подошел к ее двери, приник к ней головой, словно пытаясь соблазнить ее, умолить открыться. Но она оставалась запертой, как калитка в запретный сад. Я стоял неподвижно, опустив голову, держась за ручку, — не знаю, сколько времени.

— Ах, — говорил я себе, — если бы только я мог осмелиться постучать, войти, обнять ее, взять на руки, поцеловать, прижать разгоряченный лоб к ее лбу, увлечь к кровати и опять обнять…

Институт арабистики располагался в огромном здании, идеально прямоугольном, поражавшем своими размерами и архитектурой; оно просвечивало, как черное кружево. Сердце стучало, когда мы с Джейн входили в этот храм, хранивший в себе оригинал Медного свитка.

На втором этаже находилась экспозиция, посвященная Иордании. В центре просторного зала, где были выставлены произведения искусства древности и фотографии, на небольшом возвышении стоял прямоугольный стол, накрытый толстым стеклом.

Тут-то я его и увидел таким, каким он был, — настоящий, подлинный Медный свиток. Металлическая пластина; длиной два с половиной метра и шириной сантиметров тридцать, составленная из трех соединенных медных листов образующая ленту, которая могла сворачиваться наподобие пергаментов, на которых писал я. Внутреннюю его поверхность покрывал текст на древнееврейском, выбитый на металле точными ударами зубила. Он подвергся реставрации, и на нем не видно было следов старения и окисления, а благодаря технологическому электрохимическому чуду и современной информатике буквы выглядели так, будто были нанесены накануне.

Вместе с текстом пришло послание из глубины веков, медное послание на меди. Кто бы мог подумать, что этот свиток переживет поколения людей, войны, шатания Истории? И кому могло прийти в голову, что под пальмами и камнями, под истлевшими костями, в песках пустыни, в мрачных пещерах Мертвого моря, в разбитых глиняных кувшинах лежала книга? Кто знал, что выжили только буквы, впитавшие дыхание тех, кого они пережили?

Этот Медный свиток был так стар, что мог погибнуть, увидев дневной свет после двух тысяч лет, проведенных в темноте пещер. Он чуть было не рассыпался в пыль. Сжавшись, он отказывался раскрываться. Тогда пришлось прибегнуть к операции с применением газа, защитных очков, лабораторного клея. Затем он совершил путешествие в Амман, и там, выставленный на всеобщее обозрение, испытал серьезный рецидив. Свет ослеплял его, оглушал, ослаблял. Опять пришлось пересекать моря и континенты, до самой Франции, где повторная операция вернула его к жизни.

И вот теперь я рассматривал текст, узнавая, потому что знал его наизусть: ведь буквы древнееврейского алфавита обладают даром запечатлеваться в памяти, на которую они влияют подобно чудодейственному снадобью, обладающему магическими свойствами. Пуансон придал форму меди, покрыл ее знаками, а эти знаки — я в этом уверен — отражали другие знаки, которые — я знал это — отражали и другие знаки, и так вплоть до самого Сокровенного, до Тайны Тайн.

В течение более двух тысяч лет мы пишем на пергаменте, на вид более привлекательном, чем папирус, и, главное, более прочном: только благодаря этому свитки нашей секты сохранились, несмотря на разрушительные действия времени. Почему Елиав, сын Меремота, предпочел этот материал пергаменту, листы которого сшиваются подряд льняными нитями или сухожилиями животных и тщательно обрабатываются согласно раввинским правилам? Он мог бы взять козлиную кожу серого цвета или баранью кожу цвета белого сливочного масла, с более желтым и углубленным тоном со стороны шерсти, их кожа, ставшая белой из-за лучшей проникаемости, впитывает в себя мел в процессе бланшировки. Он мог бы выбрать велень, мягкий, тонкий и дорогой, который получают из мертворожденных животных — телят, ягнят, козлят. Веленевый пергамент не мнется, он прочен, гладок, но перо на нем не скользит; он такой чисто-белый, что можно подумать, что он светится. Вот почему мы используем телячью велень для переписывания священного текста Торы.

Тогда почему медь, а не веленевый пергамент?

Еще он мог бы использовать кожу козы, козленка, барана, ягненка, газели и даже антилопы. Мастера-дубильщики изготовили бы ее в лучшем виде. Они бы выскребли кожу, великолепно вычистили бы внутренний слой, который наилучшим образом впитывает и сохраняет чернила. Они бы остригли шерсть, прогладили бы оставшуюся. Затем они продубили бы кожу, потом вымыли бы ее в горячей воде, прежде чем обрабатывать редким маслом, чтобы сделать ее мягкой и хорошо впитывающей чернила. И, наконец, они растянули бы ее, чтобы просушить на солнце и воздухе. Надо бы к тому же удалить остатки жира, что довольно трудно; на оставшемся слое жира почти невозможно писать и рисовать, потому что чернила и краски плохо соединяются со скользкой поверхностью. Правильно сделанный пергамент держит чернила, не впитывая их… Все это можно было бы сделать, но, сколько бы это заняло времени? Длительная процедура.

Елиав выбрал медь, чтобы она дожила до Страшного Суда, ведь будет этот день — последний и первый — когда объединятся все народы, когда примирившиеся страны услышат эту Благую весть и осознают, что они достойны своей веры, и упавшие деревья встанут, и развалившиеся дома восстановятся, и из праха восстанут умершие, достанут свои мельницы и будут молоть муку, и все! Явит себя Всевышний, облаченный в мощь и славу; подобно супругу к своей супруге пойдет он к возрожденному Сиону, разодетому в пышные одежды, и поверженный в рабство Иерусалим станет свободным, так как Господь пришлет своего посланца, чтобы тот донес Весть до униженных, дабы омыть и перевязать кровоточащие сердца, и объявить свободу беглым, освобождение пленным, и возвестить год Милости, чтобы возродить опустошения прошлого, утешить наших предков, развеселить опечаленных, заново отстроить города из поколения в поколение и, наконец, чтобы провозгласить тот День, некий день, Высший и Последний.

Я принялся читать текст, составленный из букв, выученных с детства, и произносил их подряд, не задумываясь о том, чем они были и что означали их формы, числа, названия и порядок расположения, но в глубине души, безотчетно, я произносил их, чтобы они подспудно работали во мне. Я распознал линии. Чтобы текст не был слишком перегруженным, в начале и конце свитка, как и между колонками, были предусмотрены пробелы. Между буквами пробел был не толще волоса, между словами он равнялся маленькой букве, между строками — целой строке и четырем строкам, как в пяти Книгах Торы. Если нужно было уменьшить расстояние, писец выходил из положения, растягивая некоторые буквы, поблескивавшие на меди. И, тем не менее, некоторые буквы отличались от других. По неписаной традиции, переходящей от писца к писцу еще со времен Синая, в Свитке Торы и в других манускриптах имеются одни и те же буквы разного размера. Предполагается, что некоторые буквы различаются, чтобы передать, подчеркнуть скрытый смысл посвященным читателям.

Перед моими глазами были буквы, пробудившиеся от долгого сна, подобные небесным посланцам, ангелам, цель которых — ознакомить с божественной волей все, что однажды должно появиться на свет. Когда я попытался их читать, они сплотились передо мною, выстроились с песней облачения, гордые и счастливые своей победой над временем. Вдруг они пустились в пляс, абсолютно все, приняв форму

«Йод» — основная точка, точка отправления, через которую неведомое и ничто воплотились в существо. Тогда я повнимательнее посмотрел на точку и увидел начало, начальный акт создания.

Затем эта первая из Тетраграммы, вытянулась в которая стала буквой

И так происходило со всеми буквами, которые объединялись и воспроизводили себя под действием блестящего медного луча, образуя, в конце концов, некий мир, черный огонь на медном огне, блестки бесконечного света на мраке, царствующем в этом длительном столпотворении.