Пересыхающее озеро - Арнальд Индридасон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Вы помните это? — спросил Эрленд.
Харальд молчал, тогда Эрленд повторил вопрос.
— У-у, — вдруг заклокотал Харальд. — Эта свинья так и не приехала. Но это произошло больше тридцати лет назад. Я ничего не помню.
— Но все же вы помните, что он не приехал?
— Ну да, что за ерунда! Разве я уже не рассказал вам все, что знал? Теперь убирайся отсюда! Я не люблю, когда толкутся в моей комнате.
— Вы держали овец? — спросил Эрленд.
— Овец? Когда занимался фермой? Да, я держал овец и лошадей, и еще у меня было десять коров. Ну что, стало легче от этого?
— Вы получили солидный куш за землю, так выгодно расположенную недалеко от города, — пустился в наступление Эрленд.
— Ты что, из налоговой инспекции? — взревел Харальд, выведенный из себя. Он смотрел вниз, в пол. Для него было мучением поднять голову. Его тело скрючилось от старости и тяжелой физической работы.
— Нет, я из полиции, — парировал Эрленд.
— Теперь они за эту землю получат еще больше, мерзавцы. Город-то расползся почти до холмов. Чертовы спекулянты, это они купили у меня землю. Проходимцы! А теперь убирайся вон! — добавил он угрожающе, повысив голос. — Поговори-ка лучше с этими ублюдками!
— С какими ублюдками? — поинтересовался Эрленд.
— С ублюдками, которые прибрали мои земли для того, чтобы их засрали воробьи.
— А что вы собирались купить у него? У того коммивояжера с черной машиной?
— Купить? У того человека? Я намеревался купить трактор. Мне был нужен хороший трактор. Я поехал в Рейкьявик, чтобы посмотреть на их технику, и выбрал один экземпляр. Там я и встретил этого человека. Он вытянул из меня мой номер телефона и задолбал своими звонками. Все они одинаковые, эти коммерсанты. Когда видят кого-то, кто проявил интерес, не оставляют в покое. Я сказал ему, что, само собой, готов поговорить с ним, если он доедет до меня. Он обещал приехать со своими брошюрами. Так что я прождал его как осел, а он так и не пожаловал. Потом, насколько я помню, мне позвонил какой-то фигляр вроде тебя и допытывался, видел я того типа или нет. Я сказал ему то же, что и тебе. Ничего больше не знаю. Так что теперь убирайся.
— У него был новенький «Форд Фолкэн», — заметил Эрленд. — У этого человека, собиравшегося продать вам трактор.
— Не знаю, о чем ты говоришь.
— Кстати, машина сохранилась до сих пор, и ее даже можно купить, если кто-то захочет, — заметил Эрленд. — Когда автомобиль нашли, у него не хватало колпака на одном колесе. Вам, случайно, не известно, что могло статься с колпаком? Есть какие-нибудь соображения?
— Э, стой! Чего ты болтаешь?! — воскликнул Харальд, повернув голову так, чтобы посмотреть Эрленду в глаза. — Я ничего не знаю об этом человеке. К чему ты мне впариваешь эту машину? Каким боком она меня касается?
— Надеюсь, что автомобиль нам поможет, — ответил Эрленд. — Машина целую вечность может сохранять вещественные доказательства. Так что если, к примеру, этот человек все же приезжал к вам на ферму, бродил по двору или заходил в дом, он мог подцепить на подошву что-нибудь, что все еще лежит в машине. Даже после стольких лет. Любая мелочь. Песчинки и той достаточно, если она совпадает с песком на дворе вашей бывшей фермы. Понимаете, о чем я толкую?
Старик молча уставился в пол.
— Двор еще существует? — спросил Эрленд.
— Заткнись! — рявкнул Харальд.
Эрленд огляделся. Инспектор практически ничего не знал о сгорбленном человеке, сидящем напротив него на краю кровати, разве только то, что это неприятный, грубый тип, хоть и читает Эйнара Бенедиктссона, и что в его комнате стоит противный запах. Похоже, жизнь этого человека не была озарена светом, подумал Эрленд.
— На ферме вы жили один?
— Убирайся, я говорю!
— Может быть, у вас была экономка?
— Я жил с братом. Йоуи умер. Теперь я хочу наконец покоя.
— Йоуи? — Эрленд не мог припомнить, чтобы в полицейских отчетах упоминался еще кто-то, помимо Харальда. — Кто это?
— Мой брат. Он умер двадцать лет назад. Уходи уже. Ради всего святого, уходи и оставь меня в покое.
17
Он открыл ящик с письмами и стал один за другим вынимать конверты. Некоторые из них откладывал в сторону, другие разворачивал и медленно читал. Много лет он не перечитывал эти письма — весточки из дома, от родителей, от сестры, от приятелей по молодежному движению, которые хотели знать, какова жизнь в Лейпциге. Просмотрев то или иное письмо, он вспоминал, как придумывал ответ, описывал город, послевоенный подъем, народное единение и энтузиазм. Говорил о социалистической сплоченности и уверенности в победе. Бездушная, штампованная демагогия! Он ничего не писал о сомнениях, которые кошкой скреблись у него в душе. Ни словом не обмолвился о Ханнесе.
Он вытащил письма, лежащие на дне пачки. Там было письмо от Рут, а под ним — записка от Ханнеса.
На самом дне лежали письма от родителей Илоны.
Он больше не мог сосредоточиться ни на чем другом, кроме Илоны, особенно в те первые недели и месяцы, когда их отношения только начинали развиваться. У него не было больших денег, и он жил очень скромно, но все время пытался найти какую-нибудь мелочь, чтобы порадовать ее подарком. Однажды ко дню его рождения ему пришла посылка из дома, и среди прочего — карманное издание стихов Йоунаса Хадльгримссона. Он отдал ей книжку, объяснив, что в произведениях этого поэта собраны самые красивые слова исландского языка. Илона призналась, что ей не терпится заняться с ним исландским, чтобы быть в состоянии прочитать стихи, и сокрушалась, что у нее нет для него никакого подарка. Он ничего не сказал ей про свой день рождения.
— Мой подарок — это ты, — улыбнулся Томас.
— Ну, ну, — протянула Илона.
— А что?
— Бесстыдник!
Она отложила книжку и толкнула его, так что он повалился на кровать, на которой сидел, а она уселась на него верхом и впилась ему в губы долгим и страстным поцелуем. Тот день стал самым счастливым днем рождения в его жизни.
Зимой он особенно сблизился с Эмилем. Они проводили много времени вместе. Ему нравился его товарищ. Пожив какое-то время в Лейпциге и лучше познакомившись с устройством тамошнего общества, Эмиль стал еще более убежденным социалистом. Несмотря на критическое отношение, которое царило в исландском землячестве из-за слежки и доносительства, недостатка товаров первой необходимости, обязательного присутствия на собраниях Союза молодежи и тому подобного, его было невозможно переубедить. Эмиль на все махал рукой, он смотрел на эти трудности в перспективе времени, в свете будущего такие недостатки казались ничтожными пустяками. Но они с Эмилем нашли общий язык и поддерживали друг друга.
— Почему восточные немцы не производят больше товаров, в которых нуждаются люди? — как-то спросил Карл, когда они сидели в новой столовой и обсуждали политику Ульбрихта. — Люди, само собой, сравнивают ситуацию здесь и в Западной Германии, где все засыпано товарами. Почему же ГДР затрачивает столько сил на восстановление промышленности, если не хватает элементарного — продуктов питания? Единственное, чего вдоволь, так это черного угля, и то плохого качества.
— Плановое хозяйство еще покажет себя, — возразил Эмиль. — Восстановление только началось, и нельзя сбрасывать со счетов неравный долларовый поток из США. На все требуется время. Значение имеет только то, что социалистическая партия находится на верном пути.
Помимо них с Илоной, в Лейпциге сложились и другие любовные пары. Карл и Храбнхильд познакомились с немцами, очень славными ребятами, которые легко вошли в их компанию. Все чаще и чаще они видели Карла с кареглазой, изящной немкой Ульрикой, которая была родом из Лейпцига. Ее мать оказалась сущей ведьмой и не одобряла выбор дочери. Исландцы хохотали до слез, когда Карл описывал им перипетии их взаимоотношений. Они с Ульрикой собирались съехаться и поговаривали о свадьбе. Им было хорошо вместе, оба были веселые, беззаботные. Ей хотелось побывать в Исландии, возможно, даже остаться там. Храбнхильд сошлась с застенчивым, скромным студентом-химиком из маленькой деревушки под Лейпцигом, и он иногда добывал им сивуху.
Наступил февраль. Томас виделся с Илоной каждый день. Они больше не обсуждали с такой горячностью политику, но без труда находили много других тем для разговоров. Он рассказывал ей о стране, где готовят бараньи головы, а она — о своих родителях. У нее было два старших брата, которые предоставили ей самой решать, как жить. И отец, и мать работали врачами. Илона изучала немецкий язык и литературу. Одним из ее любимых поэтов был Фридрих Гёльдерлин. Она много читала и расспрашивала Томаса об исландских писателях. Их объединяла страсть к книгам.
Лотар еще больше сблизился с исландцами. Он казался им забавным со своим немного искусственным, как будто механическим исландским и беспрерывными вопросами об островном государстве. Томас был в дружеских отношениях с этим немцем. Оба убежденные коммунисты, они никогда не ссорились, когда обсуждали политику. Лотар отрабатывал с ним свой исландский, а Томас отвечал ему по-немецки. Лотар родился в Берлине и восхищался родным городом. Отца он потерял во время войны, а мать по-прежнему жила там. Однажды Лотар подбил Томаса поехать в Берлин вместе с ним, благо путь был недалеким. Впрочем, немец был не очень-то разговорчив, когда речь заходила о нем самом. Томас полагал, что это связано с войной и теми трудностями, которые ему пришлось пережить, будучи ребенком. Лотар задавал им бесчисленное множество вопросов об их стране, его интерес к Исландии был неисчерпаем. Он расспрашивал о студенческих организациях, политической борьбе, партийных лидерах, условиях труда, уровне жизни, американской военной базе. Томас объяснил Лотару, что во время войны исландцы сильно обогатились, Рейкьявик разросся и бедная сельскохозяйственная страна в мгновение ока превратилась в современное индустриальное общество.