Неслучайная встреча (сборник) - Лариса Райт

– Ты что, только по средам в институт ходишь?

Пауза была не больше секунды, но все же была:

– Мам, ну ты скажешь тоже!

– Ты не ответил, – я наконец выпустила из рук совок и щетку и взглянула на сына более внимательно. Он прятал глаза и явно обдумывал возможные пути к отступлению.

Конечно, многие бы решили, что не пристало требовать отчет о времяпрепровождении у великовозрастного отпрыска. Но я считаю, что заплаченные за его обучение средства вполне оправдывают подобное требование. Еще не хватало за свои же деньги краснеть перед преподавателями и умолять, чтобы его оставили на факультете. Нет, я не придумываю. Просто уже приходилось решать эту проблему. Я так много времени и сил потратила на то, чтобы объяснить сынуле, что школа – это неизбежность, с которой надо смириться, а в институте все будет по-другому, что даже не подумала о том, что мои слова несмышленое чадо воспримет в самом что ни на есть прямом смысле.

Именно об этом говорили его изумленные и даже возмущенные глаза, когда на первом курсе он рассказывал о том, что обнаружил свою фамилию в списке представленных к отчислению. Тогда наши «библиотечные» дни совпадали, и я не имела ни малейшего представления о том, как часто Паша посещает учебное заведение. Оказалось, крайне редко. А когда меня обуял праведный гнев и я высказала все, что думаю по этому поводу, он на полном серьезе и даже с обидой в голосе заявил, что я, дескать, ему лично обещала, что, как только он переступит порог школы, все изменится. Конечно, обещала. Но я имела в виду, что в институте он будет изучать именно то, что ему интересно, и поэтому нежелание посещать казенные учреждения исчезнет без следа. А он, очевидно, сделал собственные выводы, мало совпадающие с реальным положением вещей: решил, что с той минуты, как его фамилия оказалась в списке студентов, путь к получению диплома будет пролагать исключительно бумажник отца, который каждый семестр должен теперь худеть на внушительную сумму.

Из-за этого, мягко говоря, «заблуждения» нам, точнее мне, пришлось изрядно потрепать нервы, валяясь в ногах сначала у одного декана, потом у другого и, наконец, у ректора учебного заведения, добиваясь поблажки для заплутавшего в трех соснах юнца. В конце концов, ученые умы согласились перевести его на другой факультет, но, конечно же, с потерей года. Что ж, выгодная сделка: они получили возможность пополнить бюджет института и запустить целый блок рекламных статей в районной газете (каких трудов стоило мне уговорить редактора пропустить данный неоплаченный материал – отдельный разговор). Я же снова обрела спокойный сон. Но, как теперь оказалось, ненадолго.

Я, скорее механически, чем по необходимости, посмотрела на висевший на стене календарь. Он выглядел совершенно нелепо между акварельным изображением белых ромашек и красивой, современной, подсвеченной неоновым светом полкой с коллекцией бутылок дорогого вина. Каждая новая страница календаря изображала очередную извернувшуюся в злобных планах змею и вызывала у меня чувство неизменной тошноты.

– Гадость! – Я так и сказала мужу то, что думаю по поводу подарка его матери на Новый год.

– Да нормально, Тат, – откликнулся мой благоверный, слезая со стула и складывая дрель в футляр. – А куда его еще вешать?

«Никуда» вертелось на языке, но так и не сорвалось, и я решила смириться с появлением этого ужаса на моей кухне только в качестве портфолио изображений дражайшей свекрови. Нет, она милейшая женщина: всегда улыбается и рассказывает всему свету о бешеной любви ко мне. Особенно обожает делать это при больших сборищах родных и друзей.

– У Таточки такое дивное платье. Ей очень идет, не правда ли? Помню, у меня лет тридцать назад был халатик такой расцветки. Я в нем еще в роддоме лежала, когда Настюшу рожала (это моя золовка), а потом так его там и оставила. Павел Валерьянович (мой гипотетический свекор, с которым мне не довелось познакомиться по причине его раннего ухода из жизни) говорил, что «это колхоз». А по-моему, очень даже веселенький рисунок.

– Татуля, салат – просто объедение! Что в нем?

– Копченая утка, пармезан, орехи и ягодный джем.

– Убийственное сочетание! – произносится с такой интонацией, что все сидящие за накрытым по случаю моего дня рождения столом двадцать гостей дружно откладывают вилки и впиваются взглядом в Серафиму Сергеевну (так зовут мою свекровь). Она же невозмутимо продолжает: – Копчености – холестерин и верная смерть сосудов, сыр – огромное количество жиров и соединений натрия, орехи – тяжелая печень, а джем – сахарный диабет.

Надо ли говорить о том, что салат так и остается сиротливо лежать на большинстве тарелок, а подобные выступления Серафимы Сергеевны повторяются каждый раз в течение тридцати лет по поводу любого приготовленного мною блюда. Она – врач-гастроэнтеролог, и по ее глубоко укоренившемуся мнению, кушать можно только овсянку на воде, печеные яблоки и отварную рыбу. Свекровь всем советует такую диету и предлагает посмотреть на свой «изумительный» цвет лица. Я всегда молчу или даже согласно киваю, хотя могла бы сказать, что изумительный цвет – заслуга румян, а хваленая диета сделала из Серафимы Сергеевны вовсе не стройную пожилую женщину, а сушеную воблу. Хотя, возможно, ее желудок, кишечник и печень при этом действительно совершенно здоровы.

Еще мать моего мужа обожает вести длинные беседы по телефону. Кстати, в отличие от многих пожилых людей, она не ждет, когда вы сами позвоните, и не обижается, если вы этого не делаете, за что я испытываю к ней уважение и даже благодарность. Но, с другой стороны, своими ежевечерними душеспасительными беседами она способна у любого человека отбить желание с ней общаться. Настя – ее дочь – с матерью не церемонится. Я сама слышала, как она неоднократно прерывала Серафиму Сергеевну на полуслове, говорила: «Ладно, все, мне некогда» и бросала трубку, проводя указательным пальцем по шее и собирая за затылком воображаемый узелок и веревку, демонстрируя желание повеситься. Я ежевечерне испытываю подобное желание, однако, не обладая Настасьиными полномочиями, не могу себе позволить прекратить разговор. Иногда надоедает слушать о чужих злоключениях (родственниках вовсе мне незнакомых подруг и коллег Серафимы Сергеевны) и я, забываясь, принимаюсь жаловаться на жизнь.

– Знаете, Павлик (мой муж, названный, конечно же, в честь своего отца, не признающего расцветку в цветочек) еще не пришел.

– Что ты говоришь? Бедняжка, он так много работает!

– Да, – соглашаюсь я всякий раз, не в состоянии признаться в том, что «так много» он работает последние пару лет несколько раз в неделю. И за это время его видели «на работе» два раза в театре и один раз в кино в компании коллег женского пола и весьма юного возраста. Я, конечно, страдаю, но, поскольку коллеги все время разные, предпочитаю хранить молчание и «ничего не замечать». – А мне завтра вставать рано. Я ведь по утрам работаю.

– Знаешь, Тата, кто рано встает, тому Бог подает, а вот заставлять мозг работать больше положенного – никуда не годится. Это может закончиться ранним инфарктом.

Скорее всего, Павлик в этот момент работает совсем другим органом. Хотя, по убеждению врачей, такое поведение тоже не избавляет его от риска сердечных патологий.

– Серафима Сергеевна, я без него не засыпаю. Жду все время, когда домофон пропиликает. Получается, ложусь в два, встаю в шесть…

– Да, Павлуша говорил, что ты варишь им кашу. Но на молоке, Тата?! Я же говорила тебе: «Только на воде».

В общем, добиться от свекрови сочувствия и солидарности практически в любом вопросе невозможно. Так что на календарь я посмотрела машинально. В конце концов, при всех своих переживаниях я в состоянии помнить, что на дворе февраль. Я с вызовом посмотрела на сына и спросила тоном, не предполагающим ухода от конкретного вопроса:

– Сколько хвостов?

– Пять, – ответил он, тут же плеснув во взгляд заискивание и осознание вины.

– Пойдешь в армию.

– Мам!

– Я сказала: пойдешь в армию! Я больше пальцем о палец не ударю.

Я гордо вскинула голову, если, конечно, женщина с растрепанными волосами и в пижаме может выглядеть гордо, и вышла из кухни, больше не удостоив сына ни словом.

В спальне лениво покопалась в шкафу, больше для того, чтобы успокоить бешено колотившееся сердце и вопивший от возмущения мозг. «Гуляльные» джинсы и свитер, предназначенные для прогулок с собакой, валялись на обычном месте. Обычно по утрам нашего ирландского сеттера Корка (так называется один из ирландских городов, в котором я никогда не была и вряд ли буду) выводит муж. Но не стоит даже сомневаться в том, что сегодня и навсегда он пренебрег этой своей обязанностью. Я же теперь совершенно свободна, могу и с собакой погулять. Это, конечно, справедливо, если не брать в расчет то, что Корка мы завели, поскольку муж собирался натаскать его на уток и вообще стать заправским охотником, и умолял купить настоящего пса. Охотником Павлик не стал ни заправским, ни каким-либо другим, потому что так и не смог сделать ни одного выстрела. Это меня совсем не расстраивало, но собаку, призванную бегать по лесам и полям, а не маяться в городской квартире, было жалко. Павлик, конечно, чувствовал свою вину и обещал взять все заботы о Корке на себя, и по мере возможности даже держал слово. Но он ведь живой человек: у него случались командировки и болезни, и тогда мне приходилось, выводя собаку из подъезда, мучительно размышлять, спустить сеттера с поводка и потом полчаса бегать по округе в поисках паршивца или все же стараться его удержать, тщетно борясь с перспективой быть поваленной и протасканной по грязи. А в последнее время, учитывая позднюю «работу» мужа, мне его становилось жалко (не Павлика, конечно, а Корка), и я по собственной воле выводила собаку по вечерам. Так часто, что муж, вернувшись домой и узнав, что сеттер еще не гулял, даже начал удивляться.