Второй вариант - Павел Кодочигов

- Прошла хорошо, но осколочек кости оставила. Придется делать иссечение.

- Э, нет,- прикрыл рукой Полуэкт рану,- лучше какой-нибудь проволочкой выколупайте, чтобы лицо не портить.

Жабин рассмеялся:

- Нет у нас колючки. Винтовочная?

- Из автомата.

- Ишь ты! А чего же одна? Ты мне не мешай - не тяни руку-то, убери ее за спину.

- Остальные мимо прошли.

- Это хорошо. И с большого расстояния?

- Метров с десяти.

- Почему же всего одна? - вскинув глаза, повторил Жабин.

- Так закон рассеивания.

- Хорошо, что есть такой закон,- промычал сквозь зубы Жабин и показал зажатый в пинцете осколок кости:- Вот он, а пули нет, так что извини - на память подарить не могу. Перевяжите,- приказал Наде Ивановой и убежал добывать для отделения людей и медикаменты.

- Почему-то считают, что у нас раненые все легкие, ходячие, сами себя обслужить могут, и ничего не дают,- пожаловалась Надя Иванова и коротко хохотнула:- А Жабин всегда такой: пока зубы заговаривает - и дело сделает. Хороший хирург!

Полуэкту Жабин тоже понравился, а через неделю, когда началось наступление и стали прибывать раненые, они сошлись накоротко. Прибежал тогда Жабин с просьбой:

- Самому больных таскать приходится. Помоги, разведчик?

Полуэкт тут же и подхватился, а потом в привычку вошло: чуть запарка, бегут за ним: раненых привезли, носить надо. Так и коротал размеренное и пустое госпитальное время, томясь вынужденным бездельем и каждый день ожидая весточки из полка. И она наконец-то пришла. Ребята писали, что наступать полку пришлось через Ильмень, а после освобождения Новгорода дивизию повернули на юг, и теперь очищает она Приильменье, продвигается с боями к Шимску. Потерь во взводе почти нет, больше царапинами отделываются, а пехоту выбило крепко.

Прочитал Шарапов коротенькое, наспех написанное Спасских письмо, и зачастило, тревожно забилось в груди сердце, как во время поисков в самое напряженное время, как двадцатого января, когда Левитан на всю страну торжественно читал приказ Верховного об освобождении Новгорода. И так потянуло в полк, что еле дождался, пока Жабин выйдет из операционной. Остановил его.

- Когда выписывать будешь?

- Когда рана заживет,- склонив голову набок, весело разглядывал Полуэкта Жабин.

- "Когда рана заживет"! Раненых я таскать могу, а воевать нет - так, по-твоему?

- Правильно. Здесь ты под наблюдением, а там кто за тобой следить будет? Из тебя еще гной идет. Понял?

- Нет, не понял.

- Тогда я тебе вот что скажу по-дружески: скандалить будешь, я тебя еще месяц продержу или в тыловой госпиталь отправлю. Даю слово.- Жабин обошел Полуэкта и снова скрылся в операционной.

Шарапов еще не остыл от письма, от разговора с Жабиным, как к нему подошел старший лейтенант, командир батареи зенитных орудий, обнял на правах старшего за плечи, дружески заговорил:

- Куда рвешься, дурачок? Зачем смерти ищешь? Давно я приглядываюсь к тебе и предлагаю должность командира огневого взвода. Стоим мы неподалеку, охраняем мост через Мету с сорок первого года. Рыба рядом, бабы - тоже. Не жизнь, а малина. Пойдешь?

Уж очень неподходящее время для оскорбительного предложения выбрал зенитчик. Хотел Полуэкт отшутиться, но не получилось.

- Пошел-ка ты знаешь куда? - скинул с плеча руку старшего лейтенанта, в палате бросился на койку и пролежал до вечера.

Скоро еще одно письмо пришло, коллективное, какое отправляли когда-то Скубе. Ребята поздравляли Шарапова с присвоением звания лейтенанта и с награждением орденом Красной Звезды, писали, что вся группа захвата уже ходит с медалями "За отвагу", Смирнов хорошо прижился во взводе, но и "товарищу лейтенанту время бы возвращаться домой".

Нетерпение вновь охватило Шарапова, но на этот раз он не стал "наскакивать" на Жабина, а покрутился около хирурга, выбрал благоприятный момент и добился выписки с направлением для продолжения лечения в медсанбате дивизии. Так быстро уговорил Жабина, что даже неинтересно стало. Жабин рассмеялся.

- Воображаешь поди, что подъехал ко мне лисонькой - и по-твоему вышло? Черта с два! Госпиталь ближе к фронту переезжает, всех на днях рассортировывать будем,- и расхохотался.

На другой день Полуэкт распрощался с товарищами по палате, поблагодарил Жабина, пожал руку Наде и толстушке Вере, спустился со второго этажа школы, где размещался госпиталь, вдохнул полной грудью морозный воздух и захлебнулся им - такой он был чистый и свежий, не пах ни карболкой, ни кровью, ни гнойными бинтами. Пожмурился от удовольствия и непередаваемого чувства свободы и поспешил на дорогу.

Машин в Новгород шло много, и через пять минут Шарапов лежал на горе новеньких полушубков, крепко увязанных поверху толстой веревкой. После своротка на Новоселицы прямая как стрела дорога понеслась к городу. Слева остались дома деревни Мшага, еще несколько километров, и машина выскочила на простор. Вдали замаячили маковки церквей и соборов.

Шарапов невольно вцепился в веревку, напрягся, чтобы в любую минуту прыгнуть за борт. Он знал, что в городе и далеко за ним давно нет немецких батарей, но не мог переубедить себя в этом и все ждал орудийного выстрела, свистящего полета тяжелого снаряда, который разобьет грузовик вдребезги.

Миновали Малый Волховец, слева остались развалины Кириллова монастыря. Машина въехала в город. Месяц назад Шарапов часами разглядывал его в бинокль, запомнил многие разрушения и привык к ним, но то, что увидел теперь, потрясло: города не было совсем.

Со стесненным сердцем и горечью в душе пошел посмотреть кремль. Увидел то же, что и всюду: взорванные и покалеченные дома, башни, крепостные стены, в здании театра глыбы навоза и остатки сена - здесь была конюшня, ободранные, ранее золотые купола знаменитой на весь мир Софии. Напротив нее в снегу чернел разобранный на части и приготовленный к отправке в Германию памятник Тысячелетию России. Сфотографировать бы все это и показать снимки ребятам, чтобы дрались еще яростнее и беспощаднее!

Добраться до места на попутке не удалось. Километров десять, сказал шофер, придется потопать. На машине, может, и десять, а на своих двоих все пятнадцать будет, прикинул Шарапов и не ошибся. В госпитале он все время занимался гимнастикой, давно считал себя вполне здоровым, но так только казалось. Непривычная тяжесть разливалась по телу, пришлось пересиливать себя, чтобы ни присесть где-нибудь.

Ясный февральский день начинал блекнуть, когда вдали, за белым косогором, показались крыши большой деревни, может Малиновки, в районе которой должна находиться дивизия. Пошел быстрее, и все мысли были уже в полку, уже видел и слышал своих разведчиков, пытался представить встречу с ними и не мог, даже начал беспокоиться, что произойдет она совсем не так, как думалось. Он месяц бездельничал, потому и соскучился, а они при деле были и все вместе, поди и не обрадуются его возвращению? И передовую, самое войну не мог создать в воображении. В обороне все было ясно и привычно, а в наступлении?