Сомерсет Моэм - Александр Ливергант

Моэм так популярен, что даже попадает в художественную литературу: его приятельница, светская львица и — по совместительству — романистка Ада Леверсон, — это с нее Уайльд писал своего «Сфинкса», — в романе «Предел» вывела Моэма в образе популярного драматурга Гилберта Хирфорда Вогена. «Он сочинил одиннадцать пьес, пошедших одновременно на всех мыслимых языках, от американского до эскимосского и даже турецкого… — говорится про Вогена в романе. — Он был скорее сдержан и таинствен, чем криклив и удал, отчего жен-шинам нравился тем больше». А вот портрет Моэма-Вогена, набросанный романисткой: «Бледный, смуглый, невысокий, довольно красивый молодой человек. Ведет себя, в общем, как и все остальные молодые люди, разве что чуть сдержаннее… На первый взгляд особенно умным его назвать, пожалуй, трудно… В непроницаемом взгляде его живых темных глаз многие женщины читают восхищение, тогда как в нем не более чем любопытство».

Примерно таким же увидел Моэма в эти же годы взявший у писателя интервью репортер нью-йоркской «Драматик миррор» Генри Стирнз: «…похож на юного преподавателя французского языка в большом университете: невысокий, чистое, гладкое лицо, пристальный взгляд темных глаз. Говорит медленно, вдумчиво. Держится с изысканностью эстета».

«Изысканным эстетом», эдаким баловнем судьбы смотрится Моэм и на портрете своего друга Джералда Келли. На портрете с двусмысленной подписью «Насмешник» («Jester») Келли изобразил Моэма, зашедшего к нему после завтрака продемонстрировать свою обновку — только что купленный цилиндр, истинным лондонским денди: фрак, белые перчатки, цилиндр, трость — чем не шафер на великосветской свадьбе.

В августе 1907 года Моэма принимают в престижный театральный клуб, носящий имя легендарного английского актера XVIII века Дэвида Гаррика. В октябре, вместе с еще семьюдесятью видными «деятелями культуры», он подписывает открытое письмо в «Таймс» против театральной цензуры, насаждаемой Эдвардом Гарнеттом и Харли Гренвилл-Баркером, а в марте 1909-го, вместе с Джеймсом Барри, Артуром Пинеро и другими известными авторами, пишущими для театра, основывает «Клуб драматургов» («Dramatists’ Club»).

Итак, Моэм в одночасье взошел — лучше будет сказать, вознесся — на литературно-театральный олимп. При этом драматург не важничает, не задается, ведет себя скромно, покладисто. Мы уже рассказывали о том, что Моэм спокойно относился к редакторской правке, не считал, что его текст «безгрешен» и не нуждается в исправлениях. «Самую блестящую сцену, самую остроумную реплику, самую глубокомысленную сентенцию драматург должен изъять, коль скоро она не обязательна для развития пьесы»[34], — писал Моэм в 1925 году в книге «Подводя итоги». Вот и на репетиции он приходил с остро очиненным синим карандашом и исправно вычеркивал все, что плохо или неестественно звучало со сцены. Вычеркивал целые реплики и, — вспоминала переигравшая многие женские роли в пьесах Моэма американская актриса Глэдис Купер, — шутил: «Я уже вычеркнул столько реплик, что надо будет как-нибудь собрать их вместе в отдельную пьесу».

Не только не задавался, но, по его собственным словам, старался «затеряться среди публики», нервничал и на репетициях, и на спектаклях. «Я старался воображать, — писал Моэм в книге „Подводя итоги“, — что присутствую на премьере не своей пьесы, а чужой, но все равно переживание было не из приятных. Меня не утешал ни смех, которым зрители встречали удачную шутку, ни аплодисменты после понравившегося публике действия. Дело в том, что даже в самые легкие свои пьесы я вкладывал так много себя, что не мог отделаться от смущения, когда они становились достоянием сотен людей. Слова были придуманы мною и потому были для меня чем-то сугубо интимным, чем мне претило делиться с первыми встречными»[35].

Не задавался и к тому же, став признанным мэтром, постоянно «милость к падшим призывал». Когда, обидевшись на режиссера за несправедливые и обидные упреки после премьерного спектакля, юная актриса Маргарет Худ отказалась ехать на банкет, который по традиции устраивал актерам Моэм, драматург послал за девушкой своего шофера, потом усадил ее за столом рядом с собой, был с ней ласков, предупредителен, держался как с примой, директору же театра пригрозил, что, если тот будет и впредь обижать актеров, он отберет у театра постановочные права. Примерно такая же история произошла и с другой начинающей актрисой. В первом акте молодая, «необстрелянная» Кэтрин Нэсбит забыла слова, сбилась. Когда же в антракте явилась, заплаканная, к себе в уборную, в дверях она столкнулась с Моэмом, который, ласково улыбаясь, заверил ее, что играла она отлично. «После незначительного сбоя в начале первого акта у вас открылось второе дыхание, — подбадривал он актрису, — я, право же, нахожусь под большим впечатлением». Столь же толерантно повел себя Моэм и с «обстрелянной» Этель Берримор, которая, по существу, провалила премьеру «Верной жены»: забывала слова, неудачно импровизировала, произносила реплики из других пьес, в первом акте говорила слова из третьего… Моэм вспоминает, что готов был убить «звезду», однако растаял, стоило ей «покаяться в содеянном». «О дорогой! — воскликнула знаменитая актриса. — Я загубила вашу превосходную пьесу, но, уверяю вас, идти она будет не меньше года». Интуиция Этель Берримор не подвела: «Верная жена» продержалась полтора года при полных залах.

Вместе с тем никакой особой радости от головокружительного успеха Моэм не испытывает. «Я никогда не был одержим театром»[36] — так начинается одна из глав в книге «Подводя итоги». «Успех, мне кажется, не имел на меня никакого особенного воздействия, — записывает Моэм в 1908 году в „Записных книжках“. — Во-первых, я всегда его ожидал, и когда он пришел, я воспринял его как нечто вполне естественное. Существенной для меня была, пожалуй, только свобода от финансовых неурядиц. Я всегда ненавидел бедность… Ненавидел откладывать медяки и считать их на ладони»[37].

Скажем здесь, справедливости ради, что «считать на ладони медяки» Моэму все же не приходилось: доставшиеся ему от отца 150 фунтов годового дохода были суммой, конечно, далеко не заоблачной, но вполне сносной. На нее писатель и за границу каждый год, часто надолго, ездил, и одевался у лондонских и парижских портных, и квартиры, пусть и не дорогие, в Лондоне и Париже снимал.

Кстати, о квартирах. По адресам снимаемых Моэмом в Лондоне квартир легко прослеживается неуклонно ползущая вверх кривая его литературных и театральных успехов. Из скромной квартирки неподалеку от вокзала Виктория, которую он делил с Уолтером Пейном, Моэм со временем перебирается в более престижный Вестминстер, а в дальнейшем — в еще более престижный Пэлл-Мэлл. Став же популярным драматургом, Моэм снимает квартиры в самых «лакомых» кварталах столицы — сначала на Маунт-стрит возле Беркли-сквер, а потом, в 1911 году, покупает себе дом в Мэйфэре, на Честерфилд-стрит, где живут «самые-самые»…