Видения Коди - Керуак Джек

А для Дена у меня есть сюрприз, его белый шелковый шарф, что он забыл у Лайонела той ночью прошлою Весной, когда мы с Лайонелом имитировали Алистера Сима для девчонок из конторы, Дженис, Элис, Лолы и великой молоденькой пацанки Сид, и тут возник Ден с тем кислым моряком, кого я завтра увижу и фактически звонил ему три раза за последние два дня, вечно опасаясь, что́ он думает обо мне на самом деле, а в действительности мне вот что надо, наплевать, что́ он думает, и как-то указать ему на это, иначе он, несомненно, попытается настропалить Дени против меня, хотя потому что жребий ныне мне выпал с Дени, если мы поплывем вместе, или даже позже, моряк его друг – мне друг, «любой друг» и т. д. Я намерен вручить Дени его шарфик. О читатель, просто следуй за мною слепо в преисподнюю и изыдь! И на пылающие дни в море я беру с собой свои новые темные очки в их белом пластиковом футляре, очки, что я выиграл в больнице на карнавале, где нельзя было проиграть, и я ими пока не слишком пользовался и по-прежнему мне почти что стыдно (все принадлежит мне, потому что я беден), когда задумываюсь о том, что после больницы все запорол, хоть это и было не обязательно, как подсказывает спокойное бессмертное присутствие этих очков, очков, собранных воедино кропотливыми работниками, что применили детали, сурово изготовленные, и с чего бы им достичь моих разрушительных рук? я не беру свою бурую письменную доску, которую нашел в мусорном баке тут в Ричмонде в прошлом году на прогулке – да и портфеля своего, к чему мне теперь портфель!!!

По пути на Стейтен-Айленд на дождливой заре я быстро иду, перекатываясь на пятках, как Коди, направляющийся на работу и вспоминающий Уошингтон 1942-го и другие зори, когда рабочие стоят в дверных проемах, ничто другое не могло бы мне напомнить об особой череде выходов на работу жаркоглазой зарей и общее странное мужское ощущенье – миновал Кроссбей-бульвар дождливым зеленым переулком к морю, увидел его лишь в последнюю минуту, подняв взгляд от «Ежедневных вестей», Ах я – Ох Бог – Вот серые крыши Бруклина, покуда направляюсь я к судну, что летело ко мне в ночи всю ночь – Рассветные огоньки на кухнях грубого хилого внешнего Бруклина – Мы описываем тот же большой знаменитый изгиб (по Эльке), что я впервые проделал в июне 1943-го в то время, когда, в двадцать один, мне следовало и дальше уходить в море, в то время, когда я думал, что стар и у меня сифилис (бородавки) – Когда жив был Папка и гордился бы мужским моим мореходством, которое только сейчас, почти девять ужасных лет спустя я признаю его могиле, которая тоже под этим великим дождем, что растягивается в морось до трагических дождеполей Нэшуа, где спят потерянные плачи моего брата и новые авто катятся по заглаженной дороге, которую я видел в день его похорон в 1926-м, году рождения Коди – Большое судно должно приверповаться в восемь к Причалу 12 Армейской Базы, «През. Эдамз» – Высокий, французский, печальный, улюлюкающий Дени Блё будет стоять среди путаниц проводов в машинном отделении, когда его уведомят, что снаружи ждет раздосадованный Дж. Д., опоздав на четыре года к нашим договоренностям 1947-го в тумане и тьме Приморского округа, о которых я никогда не забуду и каковых даже не начал проницать – (это для памяти) – Бруклин – несколько скользючих тучек с моря, прохлест дождя, дым и все красивенькое чувство реальной жизни со-дна-цистерны, к коей я ныне вороча́юсь, аминь.

Стейтен-Айленд, шесть миллионов всего на свете затопляет мне мозг – Сидя в маленькой столовке за Армейской Базой, наблюдая за четкими негритянскими кошаками с чемоданами, за пуэрториканцами в пальто, что пропускают по быстрой стопочке у бара, кто сачкует с судов оттяга ради, может, и с «Эдамза» – и вновь серый заводной атлантический день, но теперь дикий, безымянно соединяющий меня с Оклендом и тем временем, когда я ездил туда на поезде по Зали́вному мосту, а зачем, вспомнить не могу – также когда я был с Деном, у ипподрома «Золотые ворота», еще через всю землю досюда, до Стейтен-Айленда, куда я только что прибыл на диком пароме, где болтал с моряком с танкера и врубался в доски и всякий плавучий мусор в воде, вспоминая опасность, которой по глупости подвергся летом 1943-го, когда нырнул с кормы «Джорджа С. Уимза», чтобы остыть – те же воды, по каким плавали трупы – паром в серости вынуждает тебя осознать, что за безумный ум был у Джека Лондона (строго как у парня) – сидя у окна столовки напротив ворот, чтоб Ден наверняка не ускользнул в Нью-Йорк – Пуэрториканец ушел, направляясь к двум дням оттягов в Восточном Харлеме, ебать падших девчонок на восточных покрывалах и есть желтый рис с фасолью con pollo[29], цветной парень, он станет ухать в кафе «Пальма», парни эти – самые четкие работники на свете, больше, скажем, Коди, потому что путешествуют, а я тут в том же настроеобразе, что и Коди, быстрый, со всеми разговариваю, никакого «достоинства», скорость, оттяги (я только знаю, то есть, я строго знаю, что́ я знаю, и именно потому наброски не для моих тайных мыслей – моя собственная завершенная жизнь, нескончаемое созерцание, так интересна, до чего ж я люблю ее, она обширна, распространяется повсюду —) И в этот серый день, пока я жду и молюсь на это всемирное судно, тот же, что мрачно развертывался в Озон-Парке и Бруклине, когда я сюда ехал – но теперь в нем есть чайки, дикие голоды, голоса рабочих, фигуры, пересекающие с зонтиками дождливые свалки снабжения, черные провода, столбы, мачты кораблей, всевозможные черные очертания, зов через весь белый свет и из великого серого тумана Америки и американских вещей, и дикий дым мальчика, направляющегося в подготовительную школу, но гораздо больше всего этого.

Бурые залы мужчин – теперь, ей-богу, много часов и событий спустя я наконец окопался в видении, которым заново открыл свою душу, «столпившиеся события людей», только сейчас это я, сам я фигак в этом – в миге, шикарный, потому что всего через несколько часов собираюсь начать зарабатывать, беру себе в баре у портового района огромное пиво за пятнадцать центов, но в баре для бурого делового человека и на кромке финансового района с Эмиле-подобными отцами и мужчинами, пьющими у длинной стойки – Я говорю «бурый» бар не в шутку, красные неоны или розовые слишком сияют в дыму и отражаются от темных побуревших панелей, пиво буро, столешницы, огни белы, но обуревши, кафельный пол тоже (те же мозаики, что и в цирюльне, где мне были виденья того, как Коди пялится). Теперь я вот чего сделаю – все обдумаю одно за другим, дуя на каждое виденье, а также возбужденно обсуждая их как будто с друзьями, как делал это вчера ночью, радостно пьяный в Уэст-Энде (видите, на самом деле я вообще не старый и больной, а сей момент безумнейшая печень на свете, равно как и лучший наблюдатель, а это вам не чихнуть) – знаки Стаута «Гиннесса» безымянно буры – Я сижу в заднем зальчике, чтоб думать, но я в целом буром баре и один из мужиков – Весь день меня изумлял факт, что я мужчина, и у меня есть право зарабатывать трудом на жизнь и тратить деньги, как считаю нужным – наверное, я наконец взрослею – изумлен, к примеру, собранием профсоюза в буром зале Морских Коков и Стюардов, особенно большим безумным цветным кошаком-коком, который встал и дунул чокнутую речь, что была как рог-тенор в диком своем скоке и тонах, но, конечно, по сравнению с другими речами бесконечно реальнее и радостней, особенно когда он все время повторял «Фриско, Фриско», а это моя безумная мечта, я хочу (я что угодно сделаю) оказаться на судне, что отплывает из Фриско, этого супра-великолепного города бурых баров и дыма, и мужчин, и залов белофуражечных моряков М. С. М.[30], и Коди, и Бакла, завсегдатаев денверской бильярдной, и самих бильярдных Фриско, весь дикий мир мужчин в чокнутых дымных местах, включая пуэрториканцев из М. К. С.[31], которые уводят нас обратно к местам за Адамом и Евой, ко встречам великой латинской ночи, в которую я врубался в МексГраде – Так, я намерен интересоваться подобным всю свою жизнь, но, чтобы действительно в это вовлечься как мужчине на другом уровне связи мужчины-с-мужчиной, я также намерен говорить о таком с людьми, если смогу, как, например, прекрасная история Дени вчера вечером о младшем электрике, который списался с «Эдамза» и теперь его замещает чудесный добродушный простак, Джо-подобный парень (несколько пив дают человеку силу мыслить, как я это делаю, а вот чересчур много крадут у тебя остальное) – Я собираюсь говорить об этом с парнями, но самым главным, наверное, будет монолог длиною в жизнь, что уже начался у меня в уме – жизнедолгое полное созерцание – что еще на земле я на самом деле знаю за исключением того, что отказываю себе во всяких знаниях, какие выявят во мне качества, которые ценнее всего для других; не для меня, хоть я не перестаю думать, что хорошо для меня, равно хорошо для кого угодно из моих разумных друзей – Вчера ночь в Баре Уэст-Энда была безумна (я не успеваю так быстро думать) (очень нужен магнитофон, непременно куплю такой, когда будущим мартом «Эдамз» нагрянет в Нью-Йорк, тогда вот я смогу вести самую полную запись на свете, что само по себе можно разделить на двадцать толстенных и вполне интересных томов пленок, описывающих деятельности повсюду, и возбужденья, и мысли безумного, ценного меня, однако столь же логичного, как роман Пруста, потому что я и впрямь все время вслушиваюсь назад, хоть могу и нервничать у микрофона и даже болтать слишком много). Эти два дня – ну сперва, Дени действительно вышел меня встретить (после тех последних мыслей в обжорке за проволочной оградой, припоминаете?) (а теперь послушай-ка вот что, Джек: у п/х «През. Эдамз» красные спасалки на белых леерах, по ночам вода за ними темна, когда глядишь из полной событиями каюты дыма, питья и разговоров через иллюминатор, а на спасалках на фоне темных причалов мира сказано «Сан-Франсиско», ибо Фриско и как я говорю про того негра-кока, на самом деле порт портов и вот ради этого, стало быть, я почти что готов решить отплыть в по крайней мере один четырехмесячный рейс палубным, обычным матросом, хотя наутро меня ждет работа каютного стюарда на другом судне, компании с Западного Побережья, но курсом на Францию) – Вот события этого мига настолько безумны, что, конечно, мне за ними не угнаться, но хуже того, они как будто были теми приятными воспоминаньями, что со своей мирной асьенды или Прусто-постели я старался припомнить in toto[32], но не мог, потому что, как и реальный мир, так обширны, так потопно огромны, что я жалею, Бог не сделал меня самого обширней – вот бы мне иметь десять личностей, сотню золотых мозгов, портов гораздо больше, чем портов есть, больше энергии, чем у реки, но я обязан бороться, чтобы всем этим жить, да и пешком, да и в этих маленьких ботинках на манной каше, ВСЕ это – либо совершенно задрать лапки. Вот, снаружи бара этого небольшой скверик, посижу там, улетев (от себя), глядя на последние синие огоньки Уолл-стрит в высоких окнах, вспоминая сон обо мне самом как моряке, что проходит прямо мимо этих безымянных огоньков, где человек склоняется над синькой, чтобы навестить девушку, которую я ебу, и в действительности я ровно это же и сделал в 1944-м, когда получил свой пропуск Береговой Охраны на рейс в Италию на «Холте Джонсоне» и внедрял прекрасный хер свой в прекрасный мягкий, влажный межножный блям Сесили Уэйн и кончал с топорщившейся головой. Теперь жизнь великолепна, и неимоверна, и прекрасна; тут в двадцать девять я себя чувствую больным стариком; но мне пришло время отстроить себя заново; и отстрою; и я впервые за долгое время счастлив. Сегодня забрал на работе свои последние шестнадцать долларов, тьфуи. Могу сделать одну кругосветку на «Эдамзе» как М. М.[33] палубной команды (то же темное судно, что ко мне прилетело в ночи, как червь Блейка), а затем как-то, в порту Фриско, заделаюсь дневальным, если получится, а нет – пойду дневалить на другом судне. Подлинная история торговых моряков не в одних лишь их пьянках на стоянках в портах, и приключеньях, и в их работе, а в огромной вселенной их замысловатых разговоров в Домах Союзов о приходящих судах, отходящих судах, бумагах, паромах, аттестациях, взносах, женах, кляузах, пропусках, уловках, опозданьях, опереженьях, сами понимаете (об этом дальше больше) —