Команда Альфа - Миклош Сабо

Я видел, что к самолету прикреплена предохранительная веревка, и все равно мне было не по себе.

— Пошел! — скомандовал офицер.

И вот первый курсант, уже отделившись от самолета, исчез в разверзшейся за люком глубине.

— Пошел!

За ним последовал другой.

Третий уперся. Командир не стал с ним церемониться и отправил его в путь энергичным пинком под зад.

Наступила моя очередь.

Я выглянул наружу. Подо мной расстилалась земля, словно ковер, сшитый из пестрых лоскутков.

Секунду я простоял или только долю секунды? В драматичные моменты человек теряет ощущение времени. Во всяком случае, я успел разглядеть все, что было подо мной: поля, далекие дома, речушку, вьющуюся среди зелени лугов.

Хоть бы в нее упасть! Может быть, вода смягчит удар при падении, в случае если откажет парашют!

— Пошел!

«Это тебе, — подсказало сознание, — прыгай, не жди пинка!»

Меня подталкивало не столько мужество, сколько опасение быть пристыженным, и я бросился головой в пропасть.

Как несется мне навстречу земля! Что с парашютом? Он не раскрывается! Ужас сжал, словно в кулак, мое сердце.

Но вот я ощутил страшный рывок, плечи мои дернуло. Казалось, из них вырвало руки. Бешеный полет вниз вдруг затормозился и перешел в парение. Точь-в-точь как при прыжке с вышки.

Я успокоился. Но чувство страха перед прыжками у меня осталось, как перед первым, так перед десятым и перед сотым.

Трагичный случай, происшедший на одном из занятий, не прибавил нам ни бодрости духа, ни доверия к прыжкам с парашютом.

Мелких неудач мы не боялись, вывихи и переломы были делом довольно частым. Мы даже завидовали «счастливчикам», которые в гипсе на больничной койке «проходили» курсы.

Но случай, который произошел с одним из наших курсантов, был необычным. Подобного у нас еще не случалось.

Я был номером восемьсот шестьдесят первым. Под восемьсот шестьдесят вторым числился тот самый курсант — американский паренек.

Произошло это на одном из последних занятий. Я прыгнул первым, он за мной.

Я свободно падал в воздухе. Приказ гласил: раскрывать парашют только близ земли. Я уже ощутил рывок в плечах, надо мной распростерся белоснежный громадный гриб, и я стал спускаться плавно, как в лифте Импайр стейтс билдинг, когда возле меня со свистом пронеслось тело.

Я не узнал, кто это, понял лишь, что падает один из моих сокурсников.

«Его парашют не сработал!» — ужаснулся я.

Я ухватился за лямки, чтобы ускорить спуск, и еще в воздухе стал освобождаться от подвесной системы.

В волнении я даже не заметил толчка от резкого соприкосновения с землей. Остатки стягивающих меня ремней я перерезал ножом. И побежал что было сил к неподвижному телу.

Парень лежал, весь как-то странно вывернувшись, подобно гуттаперчевым, «лишенным костей», циркачам, которые, стоя на руках, запросто обнимают ногами голову или, выгнувшись назад, меж собственных ляжек, улыбаясь, глядят на достопочтенную публику. Представившееся мне сейчас зрелище, увы, было очень печальным, так как тело это не могло, как тело улыбающегося акробата, возвратиться в свое естественное положение.

Я быстро оглядел лежавшего, но не обнаружил нигде ни капли крови. Лицо моего товарища среди бурых комьев вспаханной земли казалось выбеленным известью. Его раскрытые глаза глядели на меня с неизмеримой болью. Вдруг губы его шевельнулись, он, видно, хотел что-то сказать.

Я склонился совсем близко к нему, чтобы уловить, что он скажет. А вдруг удастся чем-нибудь ему помочь! Облегчить как-то его страдания.

Я скорее прочел по губам, чем услыхал слабое, бессильно выдохнутое:

— Скажи моей матери… — Тут его веки застыли, не успев прикрыть глаза.

«Скажи моей матери…» Кто знает, что он хотел передать напоследок той, кого больше всех любил. Чтоб не печалилась? Или хотел попросить о чем-нибудь? Неизвестно. Ответы на эти вопросы он унес с собой.

Сдерживаемое рыдание сдавило мне горло.

Примчавшейся скорой помощи делать было нечего.

Долго еще после этого меня снедала тоска.

На занятиях по прыжкам с парашютом меня снова свела судьба с тем самым Хайдвеги, фамилия которого, если вы помните, привлекла мое внимание в Форт-Джэксоне своим неестественным звучанием. Дня через два после несчастного случая он отвел меня в сторону.

— Помоги мне! Я больше не могу… Я решил бежать! Здесь нас все равно угробят!

— Ты что, рехнулся? А что дальше?

— Я поеду в Нью-Йорк. Разыщу венгерское посольство.

Под его глазами лежали тени, на скулах натянулась кожа. А стоило чуть приглядеться к нему, как становилось ясно, до какого он дошел состояния.

— Брось молоть чепуху! Попросись на больничный! Отдохнешь, вернешь силы!

Я еще не успел забыть об этом эпизоде, когда был вызван в штаб. Меня встретил сам генерал. В его кабинете я застал мистера Раттера и мистера Робинсона, а также двух моих соотечественников — Хайдвеги и Ковача.

Хайдвеги стоял между вооруженными солдатами.

— Капрал! Мы в вас ошиблись! — обратился ко мне генерал.

Ощущение было такое, будто на меня выплеснули ушат холодной воды.

— Я не понимаю, господин генерал…

— Чего вы не понимаете? Того, что делаете у нас себе карьеру, а мы на вас ни в какой мере не можем рассчитывать? Этого вы не понимаете?

— Господин генерал!.. — Мне показалось, что земля пошатнулась у меня под ногами.

«Что я сделал? За что они на меня взъелись? — Я лихорадочно искал объяснение случившемуся. По лицам моих шефов я понял, что и они обижены на меня. — За что же? За что?»

— Что говорил вам этот человек? — ледяным тоном спросил мистер Раттер, указав на Хайдвеги.

Тут мне все стало ясно. Та к вот в чем дело!..

Я слово в слово передал весь наш разговор.

— Вот видите. Тут-то вы и провинились, пошли против нас. Этот человек собирался стать предателем — вы же хранили его тайну. Разве так делают? А если он расскажет большевикам все, что знает? Вам это не приходило в голову?..

Я признал, что они правы.

— Сэр! Я поступил необдуманно. Ничего не могу сказать в свое оправдание! — Я полагал, что после моей самокритики все станет на свое место. Но не тут-то было!

— Постойте, постойте! Еще кое-что имеется на вашем счету!

«Что же еще? О господи!»

Мистер Раттер оказался обвинителем безжалостным.

— А этот, другой, ничего вам не говорил? Ни на что не жаловался? — Палец его теперь уперся в Ковача.

— Нет, то есть да! — проговорил я, уничтоженный. Они и это узнали! Как?

— Возьмите пример со своего сокурсника, — вставил теперь генерал и — я едва поверил собственным глазам — указал на Ковача. — Он уже усвоил, что малейшее проявление чувств, даже единственное пророненное слово, может привести к печальным последствиям.