Бриг «Три лилии» - Уле Маттсон

— Какой ужас! — сказала Туа-Туа. — Простой камень?

— Ну да, — кивнул Миккель. — С Бранте Клева. В окно влетел, когда Синтор взрывал.

— И сейчас на чердаке сидит? — спросила Туа-Туа.

— Если бы! — Миккель стал натягивать башмаки. — Сегодня рано утром завернул камень в тряпицу и был таков. Отошел от дома, обернулся и кричит: «Что скажешь, Миккель, коли я вернусь верхом на белом цирковом коне?»

— Помешался, — согласилась Туа-Туа. — А может, он ларчик нашел, а?

Миккель покачал головой:

— Что пропало, того не сыщешь. Я всюду искал — и здесь, и в сарае тоже. Нет как нет.

Миккель поглядел на сарай, наморщил лоб и начертил на песке каблуком парус.

— Слышь, Туа-Туа, — заговорил он. — Видала ты когда-нибудь корабль, чтобы светился ночью?

— Конечно, если на нем фонари, — ответила Туа-Туа. — По фонарю с каждого борта.

— Так то всякий видел. А вот такой, чтобы плавал в воздухе, а не в воде.

Туа-Туа подумала.

— А где ты про это слышал? — спросила она.

— Обещай — никому ни слова, тогда скажу. Вот гляди.

Миккель опустился на колени и нарисовал на песке четыре паруса рядом. Одновременно он рассказывал, что увидел в сарае Симона Тукинга.

— Четыре паруса — и только три кораблика? — задумчиво сказала Туа-Туа. — Четвертый, конечно, от того корабля, который плывет в воздухе, а не в воде.

— Ясно, — подтвердил Миккель.

— И светит, подобно звезде, — добавила Туа-Туа.

— Фонари на всех Симоновых кораблях есть, — сказал Миккель, — но только одного цвета: красные.

— Эти корабли не плавают в воздухе. Ты думаешь — может, тут что-то с ларчиком связано?

Миккель потряс головой.

— Нет, просто так вспомнилось, — ответил он мрачно. — О чем только не приходится думать теперь. Сама видишь: тут тебе и дом, и отец, и все…

— Светит, подобно звезде, плавает в воздухе, не в воде? — пробормотала Туа-Туа.

— Можно, конечно, спросить плотника, — предложил Миккель. — Все равно мне с ним насчет лодки говорить. Пойдешь?

Плотник стоял у колодца за домом, в воскресном костюме, и стригся. В одной руке он держал осколок зеркала, в другой — овечьи ножницы Симона Тукинга.

— Опрятность прежде всего, — сказал Грилле и осторожно просунул ножницы за левое ухо, не отрывая глаз от зеркала. Как сзади?

— Хорошо, — ответил Миккель. — Можно взять лодку вечером?

Плотник Грилле просунул ножницы за правое ухо и сказал, что можно. А с боков тоже хорошо?

Туа-Туа ответила, что со всех сторон хорошо, насколько она видит. Плотник состроил сам себе гримасу в зеркале и заключил:

— Что ж, все честь по чести — побрит, пострижен, ногти тоже. Как и положено в такой день. Ведь вам известно, что за день сегодня, крольчата?.. Нет?! Экие нехристи!

Плотник достал из кармана истрепанный календарь и кинул Миккелю.

— Двенадцатое мая! — крикнул он зычным голосом. — Читай, Миккель Миккельсон!

Миккель прочитал:

— Двенадцать, ч, Шарлотта. Восх. 3.7.

— И тебе это ничего не говорит? — обиженно пробурчал плотник Грилле.

— Сегодня четверг, солнце взошло в семь минут четвертого, — сказал Миккель. — И…

— То-то, что «и»! Какое имя там стоит? Шарлотта. Ну… или ты не знаешь никого с таким именем?

— Как же, а черепаха! — сказала Туа-Туа.

— Вот именно! А теперь скажи, Миккель Миккельсон, могут у черепахи быть именины — пусть даже ей семьсот лет и она лежит в могиле? Видите вот это, крольчата? — Плотник вытащил что-то из кармана. — Точно, пустая банка! А в другой руке у меня что?.. Одуванчики! А почему? Потому что она их любила листья, конечно. Ну-ка, Миккель Миккельсон, достань воды да налей в банку! Потом пойдете со мной в часовню и покажете, где она лежит. Там мы поставим цветы. И споете куплетик, потому что она любила музыку. Действуй!

Плотник сунул ножницы за голенище сапога. Миккель налил воды в банку, а Туа-Туа в это время сидела и ковыряла свой пластырь.

И вот все трое пошли к часовне. Грилле шагал, как великан. В его вместительных карманах гремели пустые бутылки, крючки, свинцовые грузила и оторванные пуговицы.

— Знаете, почему мы пришли к вам? — выпалила Туа-Туа, семеня в пяти шагах позади плотника. — Потому что задумались об одном деле.

— Задумываться полезно, — сказал Грилле.

— Мы думали об одном корабле, — объяснил Миккель.

— Тоже не худо, — ответил плотник.

— Который светит, подобно звезде, то есть фонари светят… — Миккель совсем запыхался. — И плывет в воздухе, вот что непонятно.

— А не в воде, — вставила Туа-Туа. — Милый штурман, не идите так быстро, я не поспеваю.

Плотник остановился и подождал их.

— Плывет по воздуху, а не по воде… — пробормотал он. — Лопни мои глаза, если я такой видел. Для чего же тогда вода, если не плыть по ней? Белиберда!.. А вот и часовня. Запевайте, коли знаете хорошую.

Впереди показались черные стены.

Туа-Туа запела:

Песню пою, баю-баю!Слушает сын маму свою.Баю-баю, маму свою.Лежат птенцы в гнезде на ели,Лежит малютка в колыбели.Что ему до папы римскогоИ царя иерусалимского!

— Годится, — сказал плотник и вошел в часовню. — Найдутся, конечно, такие, что скажут: подумаешь, какая-то дохлая черепаха, стоит из-за нее себе голову морочить. А вот и стоит! Собаки лают, старухи ворчат, а она спала да помалкивала. Показывайте, где она лежит, я поставлю банку.

— Вот, — показала Туа-Туа.

Но у Миккеля была своя примета — он показал немного дальше. Наконец, они выбрали место как раз посередине, и плотник поставил банку. Туа-Туа спела еще.

Потом плотник Грилле сказал:

— Совсем я одинок без тебя остался, Шарлотта. Но семьсот лет не шутка! Зато здесь потолок высокий.

Все трое посмотрели вверх. Крыши не было, высоко над почерневшими стенами плыли в небе майские облачка, словно овцы на лугу. Небо чем не потолок? Ночью прошел дождь, и черная макушка Бранте Клева блестела, будто стеклянная.

После Миккель попытался описать все в своем дневнике событий: как они стояли и щурились на небо, как притопывали ногами и думали о бедной замерзшей Шарлотте, о Пате и о Симоне Тукинге, и о том, что случилось после.

Семь листов бумаги попали в мусорный ящик, ничего не получалось. Наконец он написал через весь восьмой лист: яйцо!

Грилле чуть не раздавил его каблуком, но Туа-Туа вовремя схватила плотника за рукав.

— Ой, осторожно, яйцо! — закричала она.

— Смотри, не иначе, из гнезда выкатилось, — сказал Миккель, поднимая его.

— Дай-ка взглянуть… — попросил плотник. — Так и думал, птенец уже вылупился. А где же гнездо?

Три лица снова обратились вверх.

И вдруг Туа-Туа вскричала:

— Корабль! Корабль!.. Гнездо в корабле! Нашли, Миккель! Нашли!

— Чего ты скачешь? — удивился Миккель. — Что нашли?

Плотник Грилле сунул за щеку кусок жевательного табаку и озадаченно поглядел на Туа-Туа, которая прыгала на одной ноге и визжала от радости.

— Ну, свила себе птица гнездо в кораблике, — пробурчал он. — Так чего тут визжать-то? Птенцы давно улетели. Да перестань ты скакать.

Туа-Туа остановилась. Она запыхалась, ее волосы разлохматились, веснушки сверкали. Глаза перебегали с Миккеля на плотника и обратно — с плотника на Миккеля.

— Кажется, всего пять минут назад кто-то тут спрашивал, — она перевела дух: — «Что такое — светит, подобно звезде, плавает в воздухе, а не в воде?» Как же вы ничего не понимаете?!

Миккель снова поглядел вверх. Рот его медленно открылся.

— Туа-Туа… — прошептал он. — Ты… ты думаешь, это и есть корабль Симона? Для которого он четвертую мачту сделал?

И тут Туа-Туа повела себя совсем странно. Она подбоченилась и стала таинственно подмигивать.

— Не только мачту, Миккель Миккельсон, не только! пропела она. — А ну-ка, подумай как следует, Миккель Миккельсон! Что еще Симон на всех своих кораблях делал? Думай же, думай, Миккель Миккельсон! Еще даже важнее, чем мачта и парус.

Плотник выплюнул табак, так и не пожевав его.

— Ничего не понимаю! — сказал он. — А ты, Миккель Миккельсон?

Миккель кивнул, но голос у него почему-то пропал.

— Фонарь, Туа-Туа, — проговорил он чуть слышно.

— Ага, из красного стекла! — прошептала Туа-Туа в ответ.

Глава двадцать шестая

БАЛКА ГНИЛАЯ, МИККЕЛЬ!

В половине восьмого Петрус Миккельсон все еще не вернулся домой. Никаких белых коней не было видно.

Плотник лег спать: пешие переходы и усиленные размышления утомляют моряков. Бабушка Тювесон сидела на крыльце и чистила рыбу на ужин. Миккель и Туа-Туа пыхтели за домом, силясь оторвать от стены приставную лестницу, и были только рады, что бабушка занята.