Черепаха Тарази - Тимур Пулатов

«Как хорошо, что я не арестовал его, не написал жалобу своему начальству, — думал Бессаз, лежа в постели. — Это совсем испортило бы дело, и гнусный, тяжелый осадок остался бы на душе… Слава богу, я, кажется, не сказал о нем дурного ни Майре, ни Фарруху. Нет, нет, я не обидел старика ни словом, ни жестом…»

Бессаз живо представил его тяжелую жизнь среди упрямых, диких мушриков — без бога в душе и без царя в голове, — которые так и норовят обвести его вокруг пальца. К тому же старик страшно одинок, и его не может не терзать мысль о незамужней пока дочери, которой уже двадцать пять, а здесь, куда ни кинь взор, не найдешь достойного человека — одни конюхи, пастухи, солекопы, люд мелкий и темный, а она ведь как-то призналась, что благородных кровей, в роду ее был и министр при дворе эмира, правда умерший от запоя… но все же, шутка ли, министр… везир…

И Бессазу стало жаль бедного старика, вынужденного жить в скромном, маленьком домике из двух комнат, на жалованье обыкновенного городского писаря, хотя и выполнял он работу за пятерых должностных лиц.

Имам без помещения для молитвы, без мечети, фундамент которой, по его словам, был заложен на площади лет десять назад, но с тех пор заброшен, ибо город обещает, но в конце года опять не дает денег на строительство, и легче, как говорится, слепому стать снова зрячим милостью божьей, чем выпросить хотя бы копейку у его прихожан на благотворительность, — мушрики уже весь камень фундамента растаскали в свои соляные убежища.

Мучаясь от жажды, Бессаз поднялся с постели и тихо, ощупью направился на кухню, где спал теперь старик. Гостеприимный, он поселил Бессаза в своей комнате, а сам устроился кое-как в неудобстве на крохотной кухне, заваленной старой, ненужной мебелью.

Бессаз тихо нажал на дверь, уверенный, что старик давно уже спит, и остановился, сконфуженный.

При зажженной свече старик, сидя на постели в белом ночном халате и чепчике, необычайно худой и нелепый, натирал какой-то терпкой мазью средний палец руки. Близоруко моргая, он уставился на дверь, думая, что зашла дочь, подождал, но, разглядев наконец Бессаза, застонал и тут же растянулся на постели, поспешно укрывшись одеялом, но оставил открытой лишь руку, которую мазал, — выставил ее на подушке рядом с головой — напоказ Бессазу.

Бессаз глянул на его руку и заметил, что палец, который тщательно опускался в склянку с мазью, теперь так согнут, что похож на обрубок.

— Мне показалось, что вы зовете… — пробормотал Бессаз. — Простите… — И направился поспешно к двери, еще раз бросив взгляд на его скрюченный палец, будто сведенный параличом.

Старик ничего не ответил от растерянности, а Бессаз, так и не выпив воды, пошел к себе.

Полчаса назад Бессаз лежал и размышлял о том, что же переменило его отношение к старику, — ведь еще сегодня он намеревался держать его как арестанта взаперти. Откуда этот тончайший психологический сдвиг — из страха ли, из простого желания найти себе союзника в столь запутанном деле?

Но ведь вовсе не обязательно клясться в любви и верности своему союзнику, можно просто делать с ним общее дело, но соблюдая при этом как лицо, занимающее более высокое служебное положение, определенную дистанцию. Хотя все, видимо, не так просто: началось с чувства жалости, когда старик принес ему убитого орла, и еще этот палец на руке, который показался Бессазу наполовину отрубленным.

И все же непонятно: не вид же этого пальца мог так повлиять на Бессаза, палец, который, как теперь случайно выяснилось, был нормальным, не сведенным ни судорогой, ни параличом. Просто старик так ловко сонгул его, чтобы Бессазу показалось, будто это обрубок. И сделал это нарочно, чтобы тронуть Бессаза жалостью, зная о его чувствительной натуре.

Ну, а почему сейчас, когда подвох раскрылся, старик снова повторил свой жест и даже выставил руку напоказ?

Неужели он надеялся, что Бессаз при свете слабой свечи ничего не разглядел, не заметил обмана? А может, держать палец скрюченным, чтобы походил он на обрубок, — одна из его дурных привычек? Или все-таки он страдает судорогами, да еще такими болезненными, что приходится каждую ночь перед сном натирать пальцы мазью?

Если это болезнь, то старика конечно же жаль, и, может быть, само сознание молодости, силы и примирило Бессаза с немощным имамом.

Утром они решили вместе подняться на холм и поработать весь день не покладая рук. За завтраком Бессаз смотрел, как старик ест левой рукой — И с непривычки почти всю еду мимо рта — на скатерть, и все из-за того, что не хотелось ему смущать гостя видом пальца, сведенного судорогой.

«Старик конечно же желает направить расследование в выгодную для себя сторону, — думал Бессаз. — А впрочем, для прикованного уже все равно, как поведу я расследование — против него или за… Доброе имя мертвому, его реабилитация — фетиш, пустой звук. А вот для живого человека, например для того же старосты, — доброе имя может помочь получить надбавку к жалованью или выдать дочь за достойного человека… И кто меня осудит, если я пойду на поводу у старика ради того, чтобы сделать ему доброе имя… Есть много вариантов применения фуру аль-фикха [29] — этой святая святых юридической практики.

И ни под одну из них не подкопаешься. Все будут верными. К тому же староста — лицо официальное, возьмет и сам напишет на меня жалобу. Не надо портить с ним отношений. Кто знает, он тут ковыряется, копается в глуши… И такие земляные черви чаще всего и имеют сильных покровителей… может, самого Денгиз-хана? И хотя я по должности выше старосты, Денгиз-хан примет неудовольствие старика ближе к сердцу, чем мой рапорт… Не знаю, насколько верой и правдой служил эмиру все эти тридцать лет староста, но одно то, что он состарился на своей службе, дает ему право быть обласканным Денгиз-ханом. Мне же эмир может крикнуть: „Вы еще доживите до его лет, посмотрим…“ — если, конечно, пожелает повернуть голову в сторону моего ничтожества… А селянам, как и прикованному, должно быть, безразлично, чем кончится расследование…»

«Идут…» — услышал Бессаз, едва вместе со старостой ступили они на крышу и пошли, перешагивая через острые глыбы соли, разбросанные на ее поверхности.

«Помирились…»

Это последнее замечание о примирении почему-то особенно рассердило Бессаза, и он повернулся к старосте:

— Какие они развязные! Смеют обсуждать даже то, что для скромных селян обсуждать не пристало…

— Что поделаешь?! — развел руками староста. — Мне порой бывает жутко среди них…

— Их надо наказывать! — решительно заявил Бессаз. — Я бы не остановился даже перед анвой! [30] Призвал бы сюда из города отряд стрелков, они бы живо забыли о своих идолах!

Но староста промолчал, видимо не согласный с такой крайней мерой.

— А ирония, с которой все это говорится! — не успокаивался Бессаз. Как будто они чем-то превосходят нас, людей образованных, занимающих положение в обществе…

Внизу, в соляных мешках под крышами, его слушали, но молчали, видимо не решаясь пререкаться. А староста, пройдя в молчании добрую сотню шагов, побледнел и тяжело задышал, и Бессаз поддерживал его за локоть до самой площадки, где висел прикованный.

Старик благодарно кивал ему и был трогателен в своем усердии не жаловаться на трудность подъема.

Но, глянув на скалу, Бессаз поразился от неожиданности: труп каким-то чудом держался сам, все цепи, до единой, были сняты с него и унесены куда-то. Наполовину вогнанный в соляную стену затылком, несчастный даже не изменил позы — обращенные к небу распростертые руки, будто высеченные из белого мрамора, тоже висели над головой без цепей.

— Ах, бандиты! Мунафики! [31] — закричал Бессаз, но староста, кажется, не удивился, увидев этот грабеж.

— Да, это селяне, — только кивнул он в знак согласия. И стал утешать Бессаза, взяв его под руки и отводя подальше от края обрыва. — Они как дети… — В голосе старика, кажется, даже послышалась теплая нотка. — Им все надо пощупать руками, попробовать на зуб. Уверен, что сейчас они, собравшись вместе, ломают голову над тем, как это замюгутые кольца цепей, без насечки, вдеты друг в друга по всей длине… Поверьте, в том, что они сделали, нет злого умысла. Они посмотрят все, проверят, но, так и не поняв секрета вдетых в звенья колец, повесят цепи обратно… Непременно повесят, — повторил он так, будто был уверен, что селяне прислушиваются к каждому его слову, а не скажи он этого, не заступись за своих прихожан, — значит, жди от них еще какого-нибудь подвоха.

— Хорошо еще, что несчастного зажала соль, — примирительно сказал Бессаз. — А если бы он упал?.. Поди тогда и попробуй собери его кости… Об этом они хотя бы догадывались?

— Конечно, догадывались, — мягко улыбнулся староста. — Некоторые вещи они понимают лучше нас, эти дети природы…