Госпожа Бовари - Гюстав Флобер

Она часто ощущала слабость и головокружения; однажды стала даже кашлять кровью и, когда Шарль засуетился, заметно встревоженный, сказала:

— Ба, что за важность!

Шарль ушел в кабинет и, облокотясь обеими руками на письменный стол, плакал, сидя в своем кресле под френологическою моделью.

Потом написал матери, прося ее приехать, и у них вдвоем начались долгие совещания о состоянии Эммы.

На чем порешить? Что делать, раз она отказывается от всякого лечения?

— Знаешь ли, что нужно твоей жене? — говорила Бовари-мать. — Ей нужны обязательные занятия, ручной труд! Если бы ей приходилось, как другим, зарабатывать кусок хлеба, у нее не было бы этой хандры; и все это от бредней, которыми она набивает себе голову, да от безделья.

— Но ведь она постоянно занята, — возражал Шарль.

— Занята! Да чем занята? Чтением романов, вредных книг, безбожных сочинений, где высмеивают попов, цитатами из Вольтера. Но все это заводит далеко, мой милый, и человек без религии всегда кончает плохо.

Итак, было решено, что следует удерживать Эмму от чтения романов. Задача, казалось, была не из легких. Предприимчивая дама взялась за нее: проезжая через Руан, она должна была зайти лично в библиотеку и заявить, что Эмма прекращает подписку. Разве она не вправе обратиться к полиции, если бы хозяин библиотеки вздумал упорствовать в своем ремесле отравителя?

Прощание свекрови с невесткою было сухо. За три недели, прожитых вместе, они не обменялись и четырьмя словами, если не считать приветствий при встрече за столом, справок о здоровье и прощаний перед отходом ко сну.

Госпожа Бовари-мать уехала в среду; это был базарный день в Ионвиле.

Площадь с утра была загромождена рядом телег с опущенными задками и поднятыми в воздух оглоблями, тянувшимся вдоль домов от самой церкви до трактира. По другую сторону разместились палатки из холста, где продавались ситцы, одеяла, шерстяные чулки вместе с уздечками для лошадей и пачками голубых лент, концы которых развевались по ветру. Железные и медные изделия были разложены на земле, между пирамидами яиц и кругами сыру, с торчавшими из них липкими соломинками; вблизи сельскохозяйственных орудий кудахтали куры в плоских клетках, просовывая шею сквозь перекладины. Толпа, скучившись в одном месте и не желая с него тронуться, грозила высадить стекла у аптеки. По средам аптека не пустовала: к прилавку протискивались не столько за лекарством, сколько затем, чтобы получить медицинский совет, — так велика была слава Гомэ в окрестных деревнях. Его непоколебимая самоуверенность околдовала крестьян. Они считали его лучшим врачом, чем все доктора.

Эмма сидела, облокотясь, у окна (она часто подсаживалась к нему: окно в провинции заменяет театр и гулянье) и забавлялась видом мужицкой толкотни, как вдруг заметила господина в зеленом бархатном сюртуке. Он надел на руки изящные желтые перчатки, хотя ноги его были обтянуты грубыми деревенскими гетрами, и направился к дому лекаря, а за ним шел крестьянин с видом понурым и задумчивым.

— Нельзя ли видеть барина? — спросил он Жюстена, болтавшего на пороге с Фелисите. И, принимая его за слугу, прибавил: — Доложите доктору, что его желает видеть господин Родольф Буланже, владелец Ла-Гюшетт.

Не из помещичьей гордости прибавил приезжий к своему имени владельческий титул, а чтобы точнее назвать себя. В самом деле, Буланже купил имение Ла-Гюшетт, близ Ионвиля, с замком и двумя фермами, и хозяйничал сам, впрочем не слишком себя обременяя. Он вел жизнь холостяка и, по слухам, имел по крайней мере пятнадцать тысяч годового дохода.

Шарль вышел в гостиную, Буланже представил ему крестьянина, пожелавшего, чтобы ему непременно пустили кровь, так как у него «по всему телу словно мурашки бегают».

— Это меня прочистит, — твердил он в ответ на все уговоры.

Бовари послал за бинтами и попросил Жюстена подержать таз. Потом, обращаясь к пациенту, уже помертвевшему от страха, сказал:

— Не бойся, приятель!

— Нет уж, чего бояться! — отвечал тот. — Валяйте! — И с хвастливым видом протянул свою толстую руку. Под уколом ланцета вырвалась струя крови и забрызгала зеркало.

— Подними же таз, — вскричал Шарль.

— Глянь-ка, — сказал крестьянин, — ровно фонтан бьет! А красная-то какая! Ведь это значит здоровая кровь, а?

— Иной раз, — пояснял врач, — человек вначале ничего не чувствует, а потом вдруг обморок; и в большинстве случаев бывает это с людьми крепкого сложения, как вот этот.

При последних словах крестьянин выронил футляр, который вертел в руках. От судорожного движения его плеч скрипнула спинка стула, шляпа свалилась на пол.

— Так и знал, — сказал Бовари, надавливая пальцем на вену.

Таз заколебался в руках Жюстена, колени у него задрожали, и он побледнел.

— Жена! Жена! — крикнул Шарль.

Одним духом сбежала она с лестницы.

— Уксусу! — крикнул он. — Ах, боже мой, двое зараз! — И от волнения он с трудом накладывал повязку.

— Ничего, — спокойно сказал Буланже, поддерживая Жюстена. Он усадил его на стул, прислонив к стене спиною.

Госпожа Бовари принялась развязывать его галстук. На тесемках рубашки оказался узел, несколько минут ее тонкие пальцы шевелились у шеи юноши; потом она налила уксусу на свой батистовый платок, слегка смачивала ему виски и тихонько дула на них.

Крестьянин пришел в себя; но обморок Жюстена еще длился, и зрачки его исчезли в бледных белках, как голубые цветы в молоке.

— Надо спрятать от него это, — сказал Шарль.

Госпожа Бовари взяла таз, и когда нагибалась, чтобы поставить его под стол, ее платье (то было летнее платье желтого цвета, с четырьмя оборками, с длинной талией и широкою юбкой) легло вокруг нее пузырем по полу; опускаясь, она покачивалась, расставив руки, и надутая ткань местами проваливалась, следуя за движениями ее стана. Достав графин с водою, она стала распускать в воде куски сахару, когда вошел аптекарь. В суматохе служанка побежала звать его на помощь; увидя, что его ученик открыл глаза, он облегченно вздохнул. Потом стал ходить около, поглядывая на молодого человека сверху вниз.

— Дурак, — сказал он, — в самом деле дурак! Форменный дурак! Велика штука, подумайте, — флеботомия! А еще храбрец, не знающий страха! Ведь вот этот самый парень — что твоя белка, как вы его видите, взбирается на головокружительную высоту, чтобы натрясти орехов! Да, поговори теперь, похвастай! Прекрасные данные, чтобы заниматься впоследствии искусством фармацевта; ведь тебя могут вызвать на судоговорение, дабы пролить свет на важнейшее дело перед лицом судей, и тебе необходимо будет при всем этом сохранять хладнокровие, рассуждать, показать себя мужчиной — или же прослыть идиотом!

Жюстен не отвечал.

— Кто просил тебя сюда приходить? — продолжал аптекарь. — Ты вечно надоедаешь доктору и его супруге! А кроме того, по средам ты мне особенно нужен. Сейчас у меня в аптеке десятка два народа! Я всех бросил из участия к тебе. Ну, марш! Беги! Жди меня и смотри за склянками!

Когда, одевшись, Жюстен ушел, заговорили об обмороках. Госпожа Бовари никогда не испытала обморока.

— Это большая редкость для дамы! — сказал Буланже. — Впрочем, бывают и мужчины весьма впечатлительные. Я видел раз на дуэли, как с одним из секундантов сделалось дурно при одном звуке заряжаемых пистолетов.

— Вид чужой крови не действует на меня, — сказал аптекарь, — но стоит мне пристально остановиться мыслью на движении моей собственней крови — и я уже чувствую себя дурно.

Между тем Буланже отпустил своего слугу, так как его причуда была исполнена.

— Впрочем, она доставила мне удовольствие познакомиться с вами, — прибавил он. И, произнося эту фразу, взглянул на Эмму. Потом положил три франка на край стола, небрежно поклонился и ушел.

Вскоре он шагал по ту сторону реки (то был кратчайший путь в Ла-Гюшетт); Эмма увидела его на лугу, под тополями; он замедлял время от времени шаг, как человек, погруженный в раздумье.

«Очень мила! — говорил он про себя. — Очень мила эта жена лекаря! Прекрасные зубы, черные глаза, изящная ножка и фигура, как у парижанки. Откуда она, черт возьми? Где он подцепил такую, этот медведь?»

Родольфу Буланже было тридцать четыре года; у него был грубочувственный темперамент и проницательный ум; он много волочился за женщинами и знал в них толк. Только что виденная показалась ему хорошенькой; он продолжал думать о ней и о ее муже.

«На вид он очень глуп и, без сомнения, ей надоел. У него грязные ногти; он по три дня не бреется. Пока он трусит по своим больным, она сидит и чинит носки. Скучает, ей хотелось бы жить в городе и каждый вечер плясать польку. Бедная женщина! В таком положении они разевают рот на любовь, как щука на воду, когда окажется на кухонном столе. Довольно сказать ей три любезных слова, и она будет пылать страстью, я уверен! Это было бы очаровательно! Сколько нежности!.. Да, но как потом с нею развязаться?»