Госпожа Бовари - Гюстав Флобер

Ипполит, конюх гостиницы, взял под уздцы лошадей и, хромая, отвел их под навес «Золотого Льва», где собралось много крестьян поглазеть на коляску. Забил барабан, выпалила пушка, и господа гуськом пошли занимать места на эстраде, где и уселись на красных бархатных креслах, одолженных госпожою Тюваш.

Все эти люди были похожи друг на друга: все были блондины, с полными загорелыми лицами цвета сидра, с пышными бакенбардами над высокими жесткими воротничками, в белых галстуках с тщательно расправленным бантом. У всех были бархатные жилеты и часы с овальною сердоликовою печаткой на длинной ленте; все сидели, опершись руками на оба колена и осторожно расставив ноги, чтобы не смять панталон из недекатированного сукна, блестевшего ярче кожи крепких сапог.

Дамы из общества сидели позади, в сенях между колонн, а простая публика толпилась напротив здания, стоя или сидя. Лестибудуа успел перетащить сюда все стулья с лужайки и ежеминутно бегал за новыми в церковь; их переноской и раздачей он производил такую суету, что с трудом можно было пробраться к узенькой лестнице, ведшей на эстраду.

— Я нахожу, — говорил Лере, обращаясь к аптекарю, проходившему на свое место, — что здесь следовало бы поставить две венецианские мачты: если бы задрапировать их богатыми тканями в строгом вкусе, это было бы очень картинно.

— Конечно, — отвечал Гомэ. — Но что поделаешь! Мэр все забрал в свои лапы. У него мало вкуса, у бедняги Тюваша, а того, что называется художественным чутьем, он уж и вовсе лишен.

Между тем Родольф провел госпожу Бовари наверх в «залу совещаний» и, так как она была пуста, заявил, что отсюда всего удобнее следить за церемонией. Он передвинул три табурета от овального стола под бюстом монарха, придвинул их к окну, и они сели рядом.

На эстраде волновались, перешептывались, сговаривались. Наконец господин советник встал. Теперь все знали, что его зовут Льёвен, и имя его переходило из уст в уста. Разложив несколько листков и поднося их к глазам, чтобы лучше видеть написанное, он начал:

«Милостивые государи!

Да будет мне позволено (прежде чем начать беседу о предмете сегодняшнего собрания, — и это чувство, я уверен, объединит всех нас), да будет мне позволено, говорю я, воздать должное высшей администрации, правительству, монарху, милостивые государи, государю нашему, обожаемому нашему королю, сердцу коего близка всякая отрасль общественного и частного благосостояния, кто рукою твердой и мудрой направляет колесницу государства среди непрекращающихся опасностей бурного моря и учит нас равно уважать мир и войну, промышленность, торговлю, земледелие и искусства».

— Я бы должен был немного отодвинуться, — проговорил Родольф.

— Зачем? — сказала Эмма.

Но в эту минуту голос советника достиг чрезвычайной силы. Он гремел:

«Прошли те времена, милостивые государи, когда гражданские междоусобия заливали кровью наши городские площади, когда собственник, торговец и даже рабочий, засыпая мирно с вечера, дрожал при мысли проснуться от звуков набата, при зареве пожаров, когда самые превратные учения дерзостно колебали основы…»

— Потому что, — продолжал Родольф, — меня могут увидеть снизу и потом недели две нужно будет извиняться, а при моей дурной репутации…

— О, вы клевещете на себя, — сказала Эмма.

— Нет-нет, у меня отвратительная репутация, клянусь вам.

«Но, милостивые государи, — продолжал советник, — если я устраню из своей памяти эти мрачные картины и перенесу взор на современное состояние нашего прекрасного отечества, что я увижу? Повсюду процветают торговля и искусства; повсюду новые пути сообщения, подобные новым артериям в государственном теле, устанавливают новые сношения; наши главнейшие промышленные центры возобновили свою деятельность; религия, укрепленная, улыбается всем сердцам; наши гавани полны, доверие возрождается, и наконец Франция может вздохнуть…»

— Впрочем, — добавил Родольф, — быть может, с точки зрения света, люди и правы?

— Как это? — спросила она.

— Как! — сказал он. — Разве вы не знаете, что есть души, подверженные беспрерывным мучениям? Им нужны попеременно то мечты, то деятельность, то самые чистые страсти, то самые яростные наслаждения, и они бросаются во всевозможные сумасбродства и безумства.

Она взглянула на него, как смотрят на путешественника, побывавшего в необыкновенных странах, и сказала:

— А у нас, несчастных женщин, нет даже и этого развлечения!

— Грустное развлечение, так как в нем нельзя найти счастья.

— А разве вообще его можно найти? — спросила она.

— В один прекрасный день вдруг и встретится, — ответил он.

«И вы это поняли, — говорил советник. — Вы, земледельцы и сельские рабочие, вы, мирные пионеры истинной гражданственности, вы, представители прогресса и нравственности, вы поняли, говорю я, что политические бури еще опаснее атмосферических волнений…»

— Вдруг и встретится счастье, — продолжал Родольф, — в один прекрасный день придет нечаянно, внезапно, когда в нем уже отчаялись. Тогда приоткрываются неожиданные горизонты, и словно чей-то голос кричит: «Вот оно!» Вы ощущаете потребность доверить этому лицу все тайны вашей жизни, отдать ему все, всем для него пожертвовать! Тогда люди не объясняются — они угадывают друг друга. Они уже как будто видели друг друга во сне. (Он взглянул на нее.) Наконец оно тут, перед вами, это давно разыскиваемое сокровище; оно блестит, сверкает. А между тем все еще сомневаешься, не смеешь в него поверить, стоишь ослепленный, словно только что вышел из темноты на свет!

Последнюю фразу Родольф дополнил мимикой. Он провел рукой по лицу, как человек, испытывающий головокружение; потом рука его упала на руку Эммы. Она отдернула свою. А советник все читал:

«И кто удивился бы этому, милостивые государи? Только тот, кто был бы настолько слеп, настолько погружен (и не боюсь сказать это), — настолько погружен в предрассудки иной эпохи, что не угадал бы современного настроения земледельческих классов. Где, в самом деле, найдете вы более патриотизма, чем в деревнях, где более преданности общегосударственному делу, — одним словом, общественного смысла более здравого? Я говорю, милостивые государи, не о том поверхностном развитии, какое служит пустым украшением праздных умов, а о том глубоком и умеренном строе мысли, который прежде всего направляется к преследованию полезных целей, содействуя таким образом благу каждого, общему усовершенствованию и укреплению государственности, будучи плодом уважения к законам и жизненного навыка в исполнении долга…»

— Ах, опять «долг», — сказал Родольф. — Все «долг» да «долг»! Мне это слово прямо смерть. Толпа старых идиотов во фланелевых фуфайках и ханжей с грелками и четками поют нам в уши: «Долг! Долг!» Черт возьми! Долг заключается в том, чтобы чувствовать все великое, любить все прекрасное, а не принимать все условности общества вместе с теми подлостями, которые оно нам предписывает.

— А между тем… между тем… — старалась было возразить госпожа Бовари.

— Ах нет! Зачем восставать против страстей? Разве они не единственное прекрасное на земле, не источник геройства, энтузиазма, поэзии, музыки, искусств — словом, всего!

— Но надо же, — сказала Эмма, — хоть несколько считаться с мнением света и подчиняться его морали!

— Все дело в том, что есть две морали, — возразил он. — Одна мелкая, условная, людская мораль; она постоянно меняется и без устали горланит откуда-то снизу, с уровня земли, — вот так, как это собрание дураков, которое вы видите. А другая — вечная, она кругом нас, выше нас, как окружающая нас природа, как голубое небо, что светит над нами.

Господин Льёвен, отерев рот носовым платком, продолжал:

«К чему, милостивые государи, стал бы я здесь распространяться о пользе земледелия? Кто заботится о наших насущных потребностях? Кто доставляет нам средства к существованию? Не земледелец ли? Земледелец, милостивые государи, засевая трудолюбивою рукой плодородные борозды полей, является виновником произрастания хлебного зерна; оно же, будучи смолото при помощи остроумных орудий, под именем муки перевозится в города и поручается булочнику, обращающему его в средство питания равно богатых и бедных. Не земледелец ли для снабжения нас одеждою откармливает на пастбищах изобильные стада? Во что одевались бы мы, чем питались бы без земледельца. И нужно ли, милостивые государи, искать отдаленных примеров? Кто не задумывался над пользою, извлекаемой из скромной породы животного царства, служащей украшением наших птичьих дворов и доставляющей нам и мягкие подушки для постелей, и сочное мясо к столу, и яйца? Но я никогда не кончил бы, если бы стал перечислять один за другим все продукты, которые хорошо возделанная земля, как великодушная мать, щедро расточает своим детям. Здесь — виноградная лоза, в другом месте — яблоки для сидра, там — репа, далее — сыры; наконец лен. Милостивые государи, не забывайте о льне! За последние годы площадь льняных засевов все увеличивается, и к этой отрасли сельского хозяйства я позволю себе привлечь ваше особливое внимание».