Те, кого мы любим - живут - Виктор Шевелов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Зубов запрыгал на стуле.
— Защищай, Метелин. Защищай, мой друг, Саша! Черт знает что такое: от одного взгляда можно умереть, когда на тебя так смотрят. — Он хлопнул ладонью по столу так, что зазвенела посуда. — Эх, войне бы конец! Семеновна, укатили бы мы с тобой... отсюда подальше. А то пришел генерал, и скис я, как мокрая курица. Был во мне человек, и не стало человека. Вот и философии моей конец: свобода, демократия. Э-э... Слова одни.
— Глупости, — сказал я, — человек во мне всегда остается, если я не трус, не подхалим.
У Наташи мелькнули в глазах никому не приметные слезы. Я поставил свой стакан, не пригубив его.
— Предлагаю выпить за человека,— сказал мой сосед.
— Браво!
— За человека!
Заговорили все хором. Неожиданно поднялся спор о личности, подчиненном и военачальнике. Минута—и уже ничего нельзя было разобрать. Сосед что-то доказывал соседу; закусывали, пили, чествуя друг друга. В противоположном конце стола зазвучала песня. Ее тут же подхватили. И поплыла она, неровная и хмельная, широко, раздольно. Лицо у Наташи грустное, в глазах — тоска. Она пела вместе с остальными и, пожалуй, делала это скорее из приличия. Песня постепенно завладела всеми; мужчины горланили, помня только самих себя. Я поднялся, чтобы незаметно уйти, стал одеваться. Наташа вдруг подошла ко мне.
— Уходите?
— Пора.
— Что ж, благодарю, что почтили своим присутствием. Как можно ошибиться в человеке! Но пусть будет вам бог судья, если он есть. Прощайте.
— Мне Зубов передал, что вы о чем-то хотели меня спросить.
— Ах, так вы, значит, пришли только из любопытства? Собственно, ничего особенного. Просто хотела спросить, почему вами недоволен Санин. Провинились? У вас есть грехи?
— Грешат женатые, а я еще покуда холостяк, — ответил я.
— От вас я ничего иного и не жду. Вам доставляет удовольствие делать мне неприятное. Почему, Саша? Может, я продолжаю в это верить потому, что вам дано больше видеть, чем другим? Но теперь я ведь, как говорится, сожгла за собой все мосты, отступать поздно. Да и некуда. Ну и он, разумеется, человек... И раз уж я решилась, то сделаю все, чтобы поднять своего друга выше... У женщин есть одно качество, которое чуждо вам, мужчинам, — самоотречение.
Искренность и теплота, с которой были произнесены эти слова, тронули меня, и я, в свою очередь, готов был ответить ей тем же, признаться, что все нелепо, что она,
Наташа, мне не безразлична, что в ней я вижу многое себе близкое, родственное, что я готов раскаяться, что глуп в своих сомнениях: они вынудили меня поступать по-скоморошьи, что в те минуты я был несчастлив.
— Вы ничего мне не скажете на прощание? — спросила она.
— Вы повзрослели, Наташа, — ответил я.
— Мы все, абсолютно все, очень взрослые, — отозвалась она. — Я знаю, мне уже тысяча лет.
Я верил ей, чувствовал, что говорит она правду. Тысяча лет... Мы слишком много несем на своих плечах, чтобы быть моложе.
В землянку вдруг ввалился мой связной, Коля Мезенцев, возбужденный и запыхавшийся. Он чуть не сшиб меня и Наташу с ног, столкнувшись с нами в двери.
— Осторожнее! — остановил я его.
Мезенцев, вскинув руку к ушанке, отчеканил: послан майором Саниным доложить, что приехала невеста Галя.
— Какая еще невеста? — переспросил я и засмеялся.
— Товарищ майор приказал...
И только тут, как молнией, обожгло. В памяти встало детство, юность... Я извинился перед Наташей, чтобы уйти. Она растерянно глядела на меня, спрашивая глазами, что все это значит. Известие, принесенное Мезенцевым, ее ошеломило. Боль, тоска отразились на ее лице. Глаза наполнили непролившиеся слезы, она оглянулась на гостей. Оттуда несся шум, пахло кислыми огурцами. Кто-то, кажется Зубов, низко тянул: «Шумела буря...» Я видел — Наташе очень не хотелось здесь оставаться одной.
Галя! Давно ли это было и было ли это когда-нибудь? Прошла вечность! Девочку с озорными глазами я встречал последний раз три года тому назад. Неужели это блаженная явь, сладкая, как мед, и терпкая, как старое сухое вино. Но откуда, каким образом могла она оказаться здесь?
Сломя голову влетаю к себе в землянку. В объятия падает милое, хрупкое существо. Горячими губами целует щеки, губы, глаза. Она не утирает, не стыдится слез счастья. Мой друг детства. Бесценный мой друг! Человек, знавший меня, как никто другой, умевший тонко чувствовать мое настроение, рассеять едкий туман тоски, вместе со мной посмеяться надо мной же. Юная, сильная, по-мальчишески легкая и красивая, она часто увлекала меня в водоворот самых непредвиденных затей, умела не убить, а возвеличить во мне человека, способного и умного.
— Маленькая!.. Ты ли это? Нет, я ничему не верю. Как ты мне нужна... Очень. Всегда. Друг! — несвязно шептал я, чувствуя во рту соленый привкус слез.
Она что-то отвечала. Я ничего не слышал, поглощенный ею. Это была уже не та, знакомая мне угловатая девочка, с которой я дружил в школе, учился вместе в институте. Мальчишеская легкость в движениях не скрывала, а только подчеркивала красивые плечи, высокую грудь. В глазах что-то бесовски манящее. Передо мной близкий человек и в то же время незнакомый. Неужто я утрачу в ней друга, искреннего и необходимого мне, и обрету женщину? Когда-то я любил и ценил в ней именно друга. А теперь... Теперь не могу оторвать взгляда от черных искрящихся глаз, ярких, как спелая, щедро налитая солнцем вишня, губ.
— Я нравлюсь тебе? — откровенно радуясь моему восхищению, спросила она. И только тут, точно с глаз моих упала завеса, я увидел, вернее каким-то шестым чувством осознал, что Галя не в девичьем легком платье, а в солдатской гимнастерке, в юбке цвета хаки и кирзовых сапогах. На гимнастерке до блеска начищены из желтой меди пуговицы.
— Что это все значит?
Галя с шаловливой серьезностью отступила шага на два назад, щелкнула каблуками:
— Разрешите доложить, товарищ командир? — вытянув руки по швам и сияя, горделиво отчеканила: — Боец-связист гвардейского артиллерийского полка Галина Лаврова.
Меня как ледяной водой обдало, я закурил, криво усмехнулся.
Галя будто прочла мои мысли, сдвинула крутые дуги бровей, почти вплотную подступила ко мне:
— Не высокого же ты мнения о женщине.
Я ощутил почти физическую боль, видя, как меркнет свет радости на милом лице, как бледнеют еще мгновение назад пунцовые губы.
— Кстати, когда я ехала сюда, попутчиком в вагоне мне попался какой-то лейтенант. Вначале и не глядел на меня, подчеркивая, как он недоступен для меня, солдата. Потом вдруг стал читать мораль, что-то путано разглагольствовать о высоких чувствах и кончил самым банальным изъяснением в нежных чувствах. Пришлось сказать, что его особа не внушает мне ни капельки нежности. И тут он забыл не только о высоких материях, а просто о том, что он мужчина. Наговорил гадостей и закончил: «Мы вам после войны все вспомним: шинель носила — все убито!» Неужели и ты тем же лыком шит? Значит, и ты думаешь, что девушка, попав сюда, к вам, мужчинам, пойдет по рукам? Да как вы смеете?! — Голос ее сорвался на звенящей гневом ноте. »— Банальные пошляки! Из-за этого, гляди-ка, даже закурил? Безвольные, скользкие, привыкшие все мерить на свой аршин солдафоны! Бросить маму, институт, уйти от тепла и уюта и стать солдатом — что же, по-твоему, это прихоть сумасбродной девчонки? Не ты ли убеждал меня, что стоять в стороне, быть безучастным, когда твой народ в беде, — преступление! Земле, на которой родился, принадлежишь ты, все твои помыслы, весь ты до последней капли крови. Можно покинуть самого дорогого тебе человека, изменить своей любви, людям, которых ты возвеличивал и боготворил, и это можно простить тебе, но никогда — равнодушия к Родине, ее слезам и радости. Не твои ли это слова? Разве не ты упоенно декламировал передо мной все это? И вот сейчас... Как смеешь ты сейчас?.. А я-то, дурочка, верила, думала, обрадуешься, поймешь, оценишь. Летела к тебе, как на праздник. Встреча с тобой — для меня счастье. А ты... ты... — Она не договорила, круто повернулась.
— Галя!.. Постой!..
Она остановилась — бледная, потрясенная. Я упал на колени и стал целовать ее маленькие руки. В те мгновения на земле не было для меня никого дороже, ближе, роднее, чем эта маленькая женщина, казавшаяся мне необыкновенной. Только большой духовной силы человек может позабыть о себе и всегда думать, помнить о других; мы, мужчины, в своем чувстве эгоисты, только на словах способны на жертвы... И я был счастлив, что у меня есть друг, который является моим вторым «я» в самом лучшем его выражении.
— Ты превратно поняла меня...
— Извини, я направлена в полк, там меня уже ждут. К тебе отпросилась ненадолго.
В дверях землянки в этот момент показался Санин. Как лесной чародей, с мохнатыми, заиндевевшими бровями и прихваченным морозом чубом, он снимал, улыбаясь, варежки. И тут же с порога кольнул меня: