Сенешаль Ла-Рошели (СИ) - Чернобровкин Александр Васильевич

— Большая деревня? — спросил я разведчика, привезшего это известие.

— Не очень, — ответил он.

Меня забавляло нежелание людей, не умеющих считать и читать-писать, скрывать это. Я тоже иногда разглагольствую с умным видом о том, о чем имею довольно смутное представление. Видимо, в нас заложено неистребимое желание казаться выше, вставать на мысочки. Высокие каблуки у дам в будущем из той же, наверное, оперы. Поэтому я перевожу фразу «не очень» в цифру тридцать домов. Деревня, в которой больше тридцати, считается большой и частенько защищена палисадом, а если больше пятидесяти, то это уже почти город, и палисад, а то и стены, пусть и низкие, обязателен.

— Собаки есть? — интересуюсь я.

Бриганты не любят это животное. Отвлекает от приятных процессов. Начав грабеж, собак убивают первым делом.

— Вроде бы не слышно, — отвечает разведчик.

Я отпускаю его и подзываю рыцарей для ознакомления с приказами. Они просты: подготовить тридцать групп из арбалетчиков и копейщиков, которые в час между волком и собакой войдут в деревню, окружат дома и по сигналу начнут зачистку. Ночи сейчас прохладные, поэтому бриганты наверняка спят в домах или сараях. Резать их там спящими трудно. К тому же, будет много жертв среди мирного населения, а я не совсем средневековый воин, иногда вспоминаю будущее. Еще два отряда будут контролировать с двух сторон дорогу, которая проходит через деревню. Артиллерия и обоз будут ждать завершение операции в лагере.

Моим рыцарям все понятно. Не впервой такое делают. Зато Дютру де Шарне ничего не ясно. Он приучен, приблизившись к врагу, протрубить в трубы, построиться для боя и смело кинуться в атаку.

— Мы не с рыцарями будем сражаться, поэтому можно отбросить некоторые ритуалы, — успокаиваю его совесть и напоминаю остальным командирам: — Поручите трем отрядам, чтобы захватили по одному живому бриганту. Остальных уничтожить.

Этот приказ не вызывает аллергии даже у Дютра де Шарне. Выкуп за бригантов никто не заплатит, а чем меньше конкурентов, тем дороже будут ценить нас. В последнее время развелось слишком много безработных наемников, и оплата начала падать.

Ночь выдалась темная. Мы провели ее в лесу, километрах в трех от деревни. Палатки не ставили. Расстелили их на земле и легли. Мне почему-то не спалось. Не то, чтобы предчувствие было плохое, а просто сон не шел. Вспоминал свое прошлое, которое для окружающих меня — далекое будущее. Если рассказать им, что в этих местах будет через семьсот с лишним лет, не поверят. Впрочем, если жителям двадцать первого века рассказать, что будет на месте Франции через семь веков, тоже не поверят. Интересно, на каком языке будут тогда говорить в этих краях? Арабском, китайском, каком-нибудь из африканских или неизвестном пока? Что-то мне подсказывает, что стремительное развитие технологий или вернет человечество в лоно природы, значительно сократив и упростив до минимума, необходимого для выживания в союзе с ней, или окончательно оторвет от природы, превратив в биологическое дополнение к пластико-силиконовым гаджетам. Даже не знаю, какую из этих двух бед предпочел бы. Наверное, все-таки первую. С чем и задремал.

Меня разбудили, когда небо начало сереть. Я как раз собирался во сне поцеловать жену Серафину, у которой почему-то было тело любовницы Марии. Наверное, типичный сон для типичной французской, «треугольной» семьи. У скандинавов «треугольник» кверху основанием, на углах которого находятся по мужчине. Видимо, в холодном климате так устойчивее. У русских вообще без основания, разомкнутая фигура, вытягивающаяся в линию, чтобы потом разорваться на две части, причем располовиненным может быть как мужчина, так и женщина. У китайцев и северокорейцев — четырехугольник с коммунистической партией в самом тупом углу. У латиноамериканцев — многоугольник, постоянно меняющий конфигурацию. У папуасов подобный многоугольник превращается в круг, символизируя одновременно начало и конец развития семейных отношений.

Разбившись на группы, бойцы уходят в сторону деревни. Говорят шепотом, словно враг рядом, тихо смеются. Бой предполагается легкий. Какая-никакая добыча перепадет. Да и всё веселей, чем нести караульную службу в крепости.

Тома подает мне флягу с вином. Оно холодное, ломит зубы, словно вода из родника. Глотнуть перед боем стало для меня традицией. Не для храбрости. Вино легкое, вставляет слабо. Это не водки принять и озвереть. Просто наработанный ритуал скрашивает ожидание. Дав бойцам фору минут двадцать, сажусь на коня и шагом направляюсь к деревне. За мной скачет небольшая свита. Проезжаем мимо артиллеристов и обозников, которые запрягают в телеги лошадей, а в арбы — волов. Они торопятся, надеясь на добычу, хотя убитых к их приезду уже оберут, а крестьян я запретил грабить. Это подданные моего тестя или его вассалов.

На выезде из леса к полям и виноградникам, окружающим деревню, стоит отряд под командованием Дютра де Шарне. Бойцы переминаются с ноги на ногу, согреваясь. Может, действительно, замерзли, потому что утро прохладное, а может, мандраж бьет перед боем.

— Начнем? — спрашиваю Дютра де Шарне.

— Пожалуй, пора, — говорит он. — Крестьяне уже проснулись.

— Труби, — приказываю я новому горнисту — юноше лет шестнадцати, довольно хилому, но с отменным музыкальным слухом и исполнительским мастерством.

Тихое сонное утро как бы разбивает вдребезги звонкая громкая бодрая мелодия. Деревня сразу наполняется криками и звоном оружия. Я вижу, как между домами бегают люди. Кажется, что их слишком много.

— Поехали, — говорю я Дютру де Шарне.

Мы трусцой въезжаем в деревню. Приземистые темные деревянные дома с соломенными стрехами напоминают русскую деревню моего детства. Только вот собаки не лают и домашней птицы нет во дворах и на улице. Прибитая росой пыль на дороге глушит стук копыт. На этом краю деревни бой уже закончился. Бойцы выносят из домов оружие и узлы с окровавленным тряпьем. В одном доме истошно воет баба. То ли успела влюбиться в кого-то из бригантов, то ли ее мужа или сына прибили по ошибке. В дальнем конце деревни еще слышится звон оружия и крики, но, когда мы туда добираемся, становится тихо.

Я возвращаюсь в центр деревни, на небольшую площадь с колодцем-журавлем в центре. Боец вытягивает из него мокрое деревянное ведро, ставит на край деревянного сруба и, наклонив немного на себя, пьет воду. У его ног на утрамбованной земле лежит на грязном лоскуте холстины початая головка твердого сыра. Арбалет стоит, прислоненный к колодезному срубу. Тетива уже снята. Из арбалета, наверное, сегодня не стреляли.

Ко мне подводят двоих пленных. Оба в чем мать родила. Скорее всего, их захватили тепленькими, прямо в постели, с деревенскими девками под боком. Ничто не делает человека таким слабым, униженным, как нахождение голым среди одетых. Им немного за двадцать, худые, но жилистые. Оба боятся смотреть мне в глаза, чтобы не прочесть в них смертный приговор.

— Разве вы не знаете, что герцог Бурбонский поклялся очистить от вас свои владения? — спрашиваю я.

Пленные молчат. Наверное, каждый надеется, что ответит другой.

Не дождавшись, отвечают одновременно:

— Знаем.

— Так почему не ушли до сих пор? — продолжаю я допрос.

— Думали, не скоро придете, — на этот раз быстро отвечает один из пленных, который выглядит поглупее.

— Я вас отпущу с условием, что передадите всем встречным бандам, чтобы убирались с территории герцогства Бурбонского и графства Овернь, — предлагаю им.

— Обязательно передадим, шевалье! — заверяет пленный, с трудом сдерживая счастливую улыбку.

— Так и скажите им, что я, зять герцога Бурбонского, сеньор де Ре, известный также, как Венецианец, завтра со своим отрядом проследую за вами и уничтожу всех, кто не уберется в Бургундию, а еще лучше — в Савойю, — медленно, с расстановкой, произношу я. — Запомнили?

— Да, сеньор! — в один голос подтверждают пленные.

Судя по любопытству в глазах, они что-то слышали обо мне.

— Убирайтесь к черту! — отпускаю их.