Зеркала и галактики - Елена Вячеславовна Ворон

Вышли на крохотную полянку. Темно; лишь клочок прозрачного неба над головой, и вниз глядят любопытные звезды. Я собрал хворост и сложил костер; Юна-Вэл помогала, сноровисто ломая ветки о колено. Лайна бы в жизни за них не взялась… Я запалил огонь. Оранжевые язычки заструились вверх, выбрасывая тоненькие струйки дыма, обнимая веточки с еще не опавшей хвоей, раскаляя ее докрасна. Костер затрещал, над ним взвились суетливые искры, в кронах ели-ели завозились ночные мышаки. Юна-Вэл уселась на мху возле костра, подтянув колени к груди и обхватив их руками; в блестящих глазах отражался огонь. Она опустила ресницы, и они затенили танцующее пламя.

Я сел возле нее – спина к спине, плотно прижавшись, ощущая тепло ее тела и щекотную ласку волос. На мху, на корягах, на лапах ели-ели гуляли отблески костра и разбуженные черные тени. Во сне можно делать что угодно и говорить что хочешь. Поэтому я заговорил о том, что меня мучило:

– Я виноват перед Лайной. Нельзя предавать тех, кто тебя любит, а я…

– Полагаешь, эта дурочка и впрямь тебя любит по-настоящему?

Неожиданное холодное презрение было хуже пощечины. Несправедливо и очень обидно. Я сдержался.

– Полагаю, да.

– Смешной. Ты предложил ей руку и сердце, а она забормотала о сокровищах, которые ты должен привезти. И о мамочке, которая будет гоняться за тобой с метлой, если не разбогатеешь. Разве так любят?

Я помолчал, размышляя. Куда меня заносит? Я вовсе не обиделся тогда на Лайну; она была права… Была ли? Разве меня не задел ее отказ? Задел, да еще как. Вот оно и откликается. Я не придумал, что сказать, и ляпнул глупость:

– Значит, не страшно, что я люблю тебя?

– Не надо меня любить, – возразила Юна-Вэл серьезно.

– Почему нет?

– Я не твоя.

– Моя. Ты же со мной здесь, в лесу.

Для странного сна подобная логика – в самый раз. Молоть что в голову взбредет, лишь бы не возвращаться на «Испаньолу», на нижние контуры, к Сильверу.

– Джим, – Юна-Вэл нашла мою руку, крепко сжала. – Смешной ты человек, ей-богу.

– Смешной, – признал я покладисто. – Смотрел на твой портрет одну минуту – и влюбился.

– Плохо, – вздохнула она печально. – Меня любит Израэль.

– А ты его? – Наяву я не полез бы в душу полузнакомой женщине. Однако сон есть сон, он многое извиняет.

– Я люблю Александра, – отрывисто проговорила Юна-Вэл.

Поюна?! Нет: Александра Смоллета.

Ну конечно, она неспроста назвала зверя именем нашего капитана. «Ах, Александр, Александр!» Эдак и при муже причитать не возбраняется. Ему и невдомек, что она прежнего возлюбленного поминает.

– А как же Израэль? – спросил я, потому что сочувствовал Хэндсу и желал ему добра.

– Отвяжись, – Юна-Вэл убрала руку, сжимавшую мои пальцы.

Я оглянулся. Она сидела, прижавшись спиной к моей спине, и волосы скрывали от меня ее лицо. Она была со мной – и не со мной, моя – и не моя. Отродясь не брал чужого, но сейчас так хочется. Хоть бы только раз ее поцеловать. Не позволит. Да что это такое, в самом деле? Хозяин я своим снам или нет?

– Юна, это мой сон или не мой?

– Твой.

– Я в собственном сне могу поцеловать женщину, которую сам придумал?

– Попробуй. Я надаю пощечин.

Вскочив, я рывком поставил ее на ноги. Она отшатнулась. Не испугалась – отпрянула, чтобы не быть со мной рядом. Точно ледяной водой окатила.

– Прощай.

Юна-Вэл пошла прочь с полянки. Я смотрел, как она уходит – решительная, оскорбленная. Позови я ее, прикажи остаться – и она бы осталась, ведь это все-таки мой сон. Но глупо что-то требовать от женщины, которой я не мил.

– Юна, подожди. – Я затоптал угасающий костер. – Заблудишься одна в темноте.

Она остановилась среди пушистых лап ели-ели. Смутно белело лицо и обнаженные плечи – ее куртка опять уползла вниз.

– Джим, прости, – сказала она покаянно, когда я взял ее за руку и повел через лес.

– За что?

– Ты поймешь.

Пойму так пойму. Я шагал куда-то, сам не зная, куда, потеряв направление и не в силах сориентироваться по звездам. Да их и не было видно сквозь густые кроны. В кромешной тьме колючие ветки норовили ужалить в лицо, вылезшие из земли корни злобно цепляли за ноги. Где наш луг? Юна-Вэл, где твой луг со слоистым туманом, с опрокинувшимся над ним звездным небом?

Юна-Вэл, где ты? Исчезла. Я еще чувствовал тепло ее руки – а ее уже нет. Только тьма кругом, которая густеет, схватывается, как застывающий раствор, давит на горло. Внезапно меня стиснуло со всех сторон, и не трепыхнуться, не вдохнуть и не выдохнуть. Юна-Вэл задохнется; тяжкая тьма сомнет ее, раздавит, размажет в кровавую кашу. Нет! Я дернулся, пытаясь разорвать убийственную черноту, развалить пленивший меня кокон. Бесполезно. Задыхаюсь. Ладно, пусть – но пощадите Юну. Отпустите. Я согласен ее не любить, только отпустите. Пощадите ее! Не слышат…

Я умирал, не дозвавшись незримого врага, не умолив его пожалеть женщину, которая мне приснилась. Больно; зверски больно… Ей тоже… Ее-то за что? Разве она виновата? Это я виноват. Пусть я буду виноват вместо нее. Забирайте меня, душите – но меня одного, одного. Отпустите ее. Отпустили? Нет? Мерзавцы. Какие же все мерзавцы. А я умираю, не рассчитавшись…

– Уровень – две и пять, – дошел до сознания голос Израэля Хэндса.

Спустились на целую единицу. Когда успели? Неужто я так долго был в отключке? И сейчас еще полудохлый, в глазах серо, зрение не спешит возвращаться.

Рядом зарычал рассерженный Сильвер:

– О чем ты думал? Бестолочь! Усадил на главный контур и оставил без присмотра.

– Да получилось же в лучшем виде, – попытался урезонить его Дик Мерри. – Сам посуди…

– Судю! И вижу, что парня едва не угробили.

Яростное «судю» меня насмешило, я даже вздрогнул от внутреннего смеха.

– Джим? – тревожно спросил Рейнборо. – Очнулся?

Переживает. Не знает, что я всех перехитрил. Не с Сильвером я был на нижних контурах, а с Юной-Вэл.

Сквозь серую муть в глазах я никого не видел – и видеть не желал.

На лоб опустилась тяжелая ладонь. Не иначе как Мерри: у Рейнборо иная манера касаться, и у Сильвера тоже. Да не трогали бы меня вообще.

– Джим, не валяй дурака, – сказал техник. – Ты уже очухался; не пугай людей.

«Бить тебя надо, а не пугать», – подумал я, хотя за что бить Мерри? Серая муть начинала рассасываться, в ней просветлело белесое